Барнаша

Глаза префекта смотрели на Ханана весело и пронзительно. Они понимали друг друга — священник и посланник Рима. Ханан заверил прокуратора в том, что будет сделано всё возможное для разъяснения обстоятельств — кто, куда, кого и зачем послал, кто убил и почему. С этим и удалился… Ну не мог же он в самом деле найти себя самого в качестве пославшего убивать? Приходилось заметать собственные следы. А пока он этим занимался, префект с Ормусом занимались другими делами. И, вероятно, небезуспешно, Ханан же ничего об этом не знал!..

А первое их столкновение в Иерусалиме! Прокуратор Иудеи, Идумеи и Самарии почти сразу по вступлении в должность проявил себя в полной красе.

Но не эта очередная пощечина от прокуратора насторожила и даже испугала Ханана. Он, как опытный и изощренный политик, знал, что перед большей силой (а за Пилатом стоял великий Рим!) всегда надо, если хочешь остаться при власти и при, что важнее, собственной голове, склониться. В конце концов, жизнь длинна, и он не раз был свидетелем того, что бывший раб держал судьбу своего господина в окрепших руках. Не каждому господину удавалось при этом остаться живым и невредимым.

Нет, не это его беспокоит и даже страшит. С некоторых пор он часто чувствует на себе тяжёлый, давящий взгляд. Так смотрит кобра, медленно покачиваясь из стороны в сторону, на свою трепещущую жертву. И что самое главное, этот взгляд он почувствовал впервые в Святая Святых Храма, во внутреннем помещении, где никто не должен быть. Но первосвященник любил таинственную прохладу этого зала, и питался сверхъестественной энергией, исходящей от возвышенности, на которой должен был бы стоять кивот Завета. И вдруг, вместо привычного подъема сил, на который он рассчитывал, — омерзительно-холодный взгляд неведомо откуда… И это повторилось ещё и ещё! Теперь, сразу после того, как он ловил первую холодную волну взгляда, где-то внутри его тела, в самой сердцевине, рождался страх… Как вспышка молнии, а потом медленно, но неотвратимо распространялся, обволакивая все внутренние органы, доходя до рук, ног, лица и лишая на время их подвижности.

Ханан приказал сыну, который был начальником охраны Храма, проверить все тайные ходы, подземелья, находящиеся под Храмом. Найти хоть какие-нибудь следы присутствия чужого человека — свежие отметки на стенах, следы копоти от факела. Ничего не было обнаружено, рабов, помогавших в поисках, пришлось удавить. Что поделаешь, большие тайны всегда требуют жертв. Великий страх не заставил Ханана изменить своей привычке посещать Святая Святых Храма. Но каждый раз, приходя в этот зал, он напряжённо ждал продолжения странного таинства. А ещё больше — появления могущественного человека, автора этой мистерии. В том, что Он однажды выйдет из мрака, Ханан не сомневался…

38. Он и Сеян

Он был одарён богами щедро, безгранично щедро. Он знал в совершенстве свой язык, а ещё — греческий и этрусский. Память его была великолепной. Позже он напишет более сорока книг об истории Рима, а по-гречески — этрусскую историю в двадцати книгах и карфагенскую — в восьми. Мыслимо ли это для человека, которого родные считают «повреждённым и телом, и душой», и всерьёз обсуждают вопрос о том, «полноценный» ли он человек, всё ли у него «на месте». Но вина ли его была в том, что от природы он обладал задумчивостью, рассеянностью? Он был сосредоточен всегда во внутреннем своём мире. Настолько, что отсутствовал во внешнем. Луций Элий Сеян смог вытащить его, спрятавшегося, словно улитка, в собственном «я». И за это Нерон любил Сеяна — так сильно, как способен был любить.

Вилла Сеяна, где в этот день он оказался желанным гостем, привела его в восторг. Он испытывал воодушевление и подъем. И вовсе не вино, поданное во время обеда, воодушевило его. Не варёные устрицы и морские финики, не филе косули и дикого кабана. Хотя, надо признать, любителем поесть он был всегда. Здесь было всё: и чистая вода озера, и погружённые в него мраморные стены дворца, и сады, что окружали виллу. Предмет настоящей зависти Нерона, то, за что он без малейшего колебания отдал бы полжизни — бесценные тысячи пергаментных свитков, пинакотека[197]

, наконец!

Как, каким чудом удалось этому человеку из equites[198] стать тем, что он есть? Нет никакого сомнения в том, что он не позволил бы над собой подшутить. Невозможно себе представить, чтобы шуты могли бросаться в него косточками от фиников или маслин. Хотелось бы посмотреть на человека, который рискнул бы разбудить его хлыстом или прутьями. Или надеть ему на руки сандалии, чтобы он, внезапно разбуженный, тёр себе ими лицо. Всё это возможно лишь для него, Нерона. Представить себе Сеяна таким нельзя. Можно попытаться понять, почему же Фортуна открыла для него врата щедрот, напрочь закрытые для потомка Аппия Слепого[199]. Не говоря уж о многих других, вовсе несчастных и обойдённых судьбой!