Батыево нашествие. Повесть о погибели Русской Земли

Апоница оставил Радославу в Переяславце без малейшей тревоги в сердце, поскольку этот город имел еще более мощные укрепления, чем в Рязани. Внешний вал Переяславца возвышался на двенадцать саженей, а ров перед ним имел глубину девять саженей.

Однако, уже находясь в Борисове-Глебове, Апоница узнал от беженцев, что татары, подойдя к Переяславцу со стороны Пронска, взяли город штурмом всего за два дня. Затем татары опустошили городок Ожск и по льду Оки ушли в сторону Рязани. Семь дней орда Батыя стояла под Рязанью, осаждая город. И вот Рязань пала, а татарская орда вновь устремилась к верхнеокским селам и городам.

Евпраксия видела, что Апоница терзается тем, что не настоял на своем и позволил княжне Радославе остаться у тетки в Переяславце. Получается, что Апоница не выполнил повеление Юрия Игоревича, не сберег его единственную любимую дочь. Евпраксия понимала, почему Апоница так рвется поскорее уехать из Любичей. Не обеспечив безопасное укрытие Радославе, о судьбе которой теперь приходится лишь гадать, Апоница с удвоенным рвением стремится увезти Евпраксию подальше от татарской угрозы.

«Ничего страшного не случится, ежели выедем из Любичей утром, – мысленно успокаивала себя Евпраксия, взбивая подушку. – Татары, может, и вовсе не доберутся до Любичей в эдакую метель, Лагута права. И страхи Апоницы пустые».

Вскоре Евпраксия заснула безмятежным сном, не ведая, что злой рок уже навис над нею и ее сыном.

Гуюк-хан и его брат Урянх-Кадан убедили Бату-хана отправить их тумены в подмогу хану Кюлькану, который со своей конницей двигался в авангарде татарской орды, устремившейся от опустошенной Рязани к верхнеокским городам. Гуюк-хан и Урянх-Кадан изобразили перед джихангиром жгучее желание заслужить его милость, но на самом деле оба лелеяли совсем иные помыслы. Зная о приказе Батыя разыскать и привезти к нему гречанку Евпраксию, эти двое проявляли самое неистовое рвение в поисках знатной гречанки. Гуюк-хан желал найти и убить Евпраксию, чтобы досадить Батыю. Урянх-Кадан намеревался взять вдову князя Федора Юрьевича себе в наложницы, дабы не только досадить Бату-хану, но и унизить его. За такое самоуправство Бату-хан мог подвергнуть ослушника суровому наказанию. И все же Урянх-Кадан был полон решимости осуществить свой дерзкий замысел.

– Пусть в конце концов Евпраксия достанется Бату-хану, но перед этим она непременно побывает на моем ложе, – говорил брату Урянх-Кадан. – Сначала я сам вкушу от прелестей Евпраксии, прежде чем уступить ее Бату-хану.

Гуюк-хан поражался дерзости брата и одновременно восхищался в душе его желанием бросить вызов Бату-хану. Отвага Урянх-Кадана всегда граничила с безрассудством, за это его побаивались многие царевичи-чингизиды.

Взяв приступом Борисов-Глебов и обнаружив, что Евпраксии здесь нет, братья разделились: Гуюк-хан помчался со своими всадниками к Ростиславлю, а Урянх-Кадан рассыпал своих конников по всей ближайшей округе, как при облавной охоте на лосей и оленей.

Апонице в эту ночь приснился странный сон. Во сне к нему явился Федор Юрьевич, который с печальным видом стал упрекать Апоницу в том, что тот оставил его тело в степи без погребения.

«Скоро изгложут мои бренные кости дикие звери, – сетовал князь Федор. – Разве недостойно я жил, что уготовила мне Судьба столь жалкую кончину? Апоница, разыщи в степи мои кости и предай погребению по христианскому обычаю. Ты знаешь, где искать мой прах. – Федор Юрьевич тягостно вздохнул и добавил: – Евпраксию с сыном моим схорони рядом со мной, друг Апоница».

Апоница пробудился в смятении и страхе.

– Волю твою я исполню, княже, – пробормотал старый гридень, утирая холодный пот со лба. – Однако ж супругу твою с сыном рядом с тобой положить не смогу, ибо живы они и здравствуют…

Услышав бормотание Апоницы, из-за занавески выглянул тиун Щербан, кровать которого стояла в этой же светлице. В обязанность Щербана входило содержать княжескую усадьбу в полном порядке.

– Ты не захворал ли, друже? – забеспокоился Щербан. – Всю ночь стонешь во сне и ворочаешься. Может, лекаря позвать?

– К лешему твоего лекаря! – огрызнулся Апоница. – Дай-ка квасу испить, в горле что-то пересохло.

Осушив липовый ковш хлебного квасу, Апоница подошел к окну и отдернул занавеску. Сквозь заледенелое на ветру стекло виднелось первые робкие проблески утренней зари.

Из курятника раздался громкий крик петуха.

– Пора будить княгиню! – сказал Апоница, обернувшись к тиуну. – Ступай, разбуди Евпраксию. А я тем временем велю конюхам запрягать лошадей в сани.

– Сам не спишь и другим не даешь! – проворчал Щербан, натягивая на себя теплые суконные порты. – Куда ехать в такую рань? Подождал бы, пока развиднеется.

– Это не твоего ума дело! – хмуро проговорил Апоница, доставая с печи свои сапоги и рукавицы. – Пошевеливайся! Вот проводишь нас в дорогу, приятель, и можешь снова дрыхнуть.