Бег по краю

По отстранённости и нестираемому с лица страху она поняла, что в жизни Ильи давно нет её дочери. Лидии Андреевне казалось, что он будто хотел уткнуться в мамины колени и зажмуриться от навалившегося прошлого. На мумию почти не смотрел, глядел в нависшее над кладбищем серое небо, напоминающее отражённый весенний снег, впитавший в себя гарь выхлопных труб и заводских котельных. Снег таял, был изъеден дождём и облака казались зеркальным отражением этих осевших сугробов. Жизнь продолжалась, а значит, скоро будет трава, только её дочь теперь так и будет лежать под этой травой, и она Лидия Андреевна всегда будет знать, что она там лежит, как живая, только усохла вся. И ничего не меняется, хотя трава желтеет, сменяется девственным снегом, которому снова предстоит стать похожим на грозовые облака перед тем, как истаять…

Она краем глаза возвратилась к Илье. Та же нескладная подростковая фигура, ссутулившаяся под навалившимся грузом, близорукий взгляд за чёрной оправой очков, которая так не шла к белобрысой его физиономии, серая куртка, больше напоминающая рабочий ватник, и всё та же неизменная красная шапочка с помпоном, головной убор самодеятельного бегуна на длинную дистанцию. Ах, зачем его орбита пресеклась с орбитой её дочери? Не слившимся орбитам суждено пересекаться дважды. Это никому не нужное выматывающее второе прощание, скрещение несовпавших орбит, напоминающее о том, что можно вернуть оболочку, но не остановить время. Безумный кукольник говорил, что хотел сохранить красоту и молодость этих девочек от времени, всё погребающего под камнями и опокой суеты, жаждал удержать мгновение, возвращенье в которое невозможно. Хотел ли безумный кукольник повернуть время вспять, чтобы близкие жили не только в нашей памяти? Бабочка, пойманная на цветке в сачок, высушенная и посаженная на булавку, она ведь среди жёлтых страниц детского альбома тоже радует чей-то взгляд, только взгляд этот не уловит уже никогда трепета её крыльев и не захочется бежать за ней по некошеным буграм, наступая на сосновые шишки и размахивая руками, точно в полёте.

Она почему-то подумала: «А спросить бы кукольника, кем для него была её дочь в той его детской игре со своей системой иерархий и миром, о котором знал лишь этот параноик?»

Чужой костюм – белое платье, напоминающее подвенечное, которое дочка так хотела надеть. Кукла на радиаторе свадебного кортежа, которого никогда не было в жизни кукольника, – может быть, это толкнуло его на его страшное занятие? Или это то одиночество, что заставляло других выть по ночам в подушку, бродить в поисках родной души в толпе по шумной улице, срываться в новые города и страны, а его взяло и швырнуло искать родственную душу там, откуда она уже давно улетела – и теперь надсмехается над ним, поглядывая сверху или подмигивая пластмассовым кукольным глазом? Музыка души, зашитая в груди в музыкальной шкатулке, не понятая и не познанная – а понять её можно только вот так, как кукольник: душа к душе, обмениваясь сновидениями. Лидия Андреевна подумала, что у неё ни разу не возникло вот это желание кукольника: спать рядом с ушедшим дорогим ей человеком, чтобы частичка его души перетекла в тебя – и ты понял то, что боялся осознать и постигнуть: своё Я, переданное твоему ребёнку. «Ты у меня всё отняла…» – вспомнила она свои слова… А может быть, в этом и есть смысл нашей жизни: всё отдать, всё передать, стать сморщенной, как картошка, но с ростками, которым суждено ветвиться молодыми побегами – и снова по кругу?

110