Бег по краю

Спустя два с половиной года, заплетая Васины жиденькие обсечённые волосёнки в тугие косички и вплетая в них голубые банты, похожие на пропеллер вертолёта, Лида думала о том, что её жизнь вот так же, как эти косицы туго свита и скручена, чтобы не стать перепутанной ветром. Она жила с ребёнком на даче, но и здесь весь её день был подчинён строгому распорядку, нарушить который она была давно не вправе. Дочь приподнималась на носочки, пританцовывала на одной ноге, пытаясь заглянуть в серебристую гладь зеркала, отражающую её широко распахнутые не по-детски серьёзные небесно-серые глаза, в которых качалось и дрожало по одному солнечному зайчику.

У них снова гостил Фёдор. Дочь теребила его за линялую джинсу, задрав голову:

– Дядя Фёдор! А я красивая?

– Красивая! Очень-очень!

– Как мама?

– Как мама!

– А если мне волосы сделать, как у мамы, чтобы они на плечи дождём стекали, я буду красивее её? Дядя Фёдор! Расплети мне волосы. Ты умеешь волосы распускать? Расплети, расплети, расплети! И чтобы бант рыжий был, как костёр горит! А то папа не умеет.

59

Последнее лето декретного отпуска она провела не у мамы в деревне, а у родителей Андрея. Так захотел муж. Он уютней себя здесь чувствовал. Лето было на редкость сырым и прохладным. Шли не летние грозы – нудные осенние дожди, вколачивающие тебя своим бесконечным стуком по крыше в тоску и слёзы. Детское бельё по четыре дня проветривалось на веранде, но, так и не высохшее, переносилось к растопленной печке. Растопить печку – задачка была тоже не из лёгких. Дрова отсырели; хворост, который обычно добавляли для растопки, только дымил, как гриб трутовик, выделяя едкий жёлтый дым, от которого на глаза набегали слёзы, а горло заходилось в старческом спазматическом кашле. Для растопки использовали газеты, но они тоже только быстро тлели, чернея на глазах без огня и исчезая, как прошлогодний копотный снег. Когда же огонь, наконец, начинал робко перебирать клавиши хвороста, из не промазанных щелей печки начинал выползать кольцами змей дым. И только когда аккорды огня становились всё увереннее, дым исчезал, оставляя в комнате горьковатый туман, что скорее пытались выгнать на улицу, но тот нашкодившей кошкой прятался по углам, забивался под кровать или тёрся о ножку дивана.

Фёдор охотно взялся помогать растапливать им печку. Даже сам колол во дворе дрова, складывая их под навесом у душа. Подолгу сидел на корточках перед распахнутой настежь дверцей, смотрел на зачинающийся огонь, поправляя кочергой свернувшуюся, будто листья от поселившихся на них гусениц, бумагу, помогая робкому пламени перекинуться на подсыхающий хворост. И потом, когда пламя уже весело начнёт облизывать сучья своими горячими шершавыми языками, он будет подолгу смотреть в топку немигающим взглядом с чёрными расширенными зрачками, поглотившими собой всю радужку и отражающими, точно ночная вода, костёр. Он почувствует, как тепло, словно от горячего чая с мёдом, хлынуло к лицу и растекается по сосудам, и примется думать о том, что судьба может пронести его мимо чего-то очень важного в жизни, становящегося таким дорогим и родным, что уже боишься потерять.

А потом Фёдор снова взял в руки гитару:

* * *

Последнее летнее солнце,

Что гладит, как веки ладонь.

Средь суетной жизни оконце,

Как в печке бездумный огонь:

Смотреть зачарованным взглядом,

Как дерево тает в огне,

И нет никогошеньки рядом,

Лишь тени скользят по стене.

И знаешь, что завтра вернётся

За дождиком следом тоска.

И лилия мигом свернётся,

Сливаясь с окраской листка.

Лишь сосен иголки на лапах

Продолжат в дождях зеленеть.

Всё кружится яблочный запах,

И осы спешат прилететь,

Схватить кус от спелого бока,

(Плод брызнул нектаром, упав).

И в омут гляжу одиноко

Средь ветром попутанных трав…

* * *

Вот и новые сливы пошли

Вместо спиленных в прошлую осень.

Только близкой души не нашли,

А других не всегда и выносим!

Гибко гнутся все ветки пока,

Даже слабой рукой притянулись.

Ноша ягод уже нелегка,

И к земле ветки сонно пригнулись.

Жизнь идёт,

Как её ни корчуй…

Солнца больше – сквозь голые кроны,

Но не скроют от ливневых струй: