Беглец из рая

Значит, любая логическая система или антисистема прежде всего проявляет себя в словах и самым неожиданным для себя образом, какими бы цветами она ни осыпала себя, чтобы скрыть свои любострастные проказы и пороки.

Я не умею делать деньги, «рубить капусту», наваривать бабки, быть хакером, брокером и рокером – значит, пустой человек, и грош мне цена. Двадцатый век отпевает нас, глупо пекущихся о душе. В зияющих высотах мы выглядели наконец-то Господа, но стыдимся поклониться ему, потому что по своей слепоте и гордыне увязли в себялюбии по самые очи.

Счастлива Марьюшка, что прожила век в неведении, своим умом, без искусительных книг. Машина мчит ее, спящую, в столицу, а старенькая, упорствуя, отдирает ее от сердца, чтобы не прирасти к чужим косным местам.

А ведь это русский народ, какая-нибудь бабуля, лузгающая семечки на деревенской скамье под ветлою, однажды так перевернула слова «выкинули» и «давают», чтобы вовсе не загрубеть от лихой жизни и этой озорной усмешкою осветить заунывные дни. Де, вы нас через колено гнете, в козюльку крутите, а мы стерпим и не озлобимся до грядущих счастливых времен. Де, вы нам рая обещиваете, а мы, долготерпеливые, сочинили его при нашей жизни из всякого лоскутья и пустяков, совсем не имеющих цены. «Выкидывайте» и «давайте» как можно больше, а мы все примем с поклоном, не перекося рыла, как даровой гостинец от великой родины, лишь бы не стало ей износу.

А износ вот приступил при скончании века, и повсюду обнаружилась рванина и прорехи, куда просыпалось все, что с таким трудом наживалось.

…Обложной дождь бусил, щетки размазывали небесную водицу по стеклу, и казалось, что бордовая букашка, оказавшись не в малиновом кусту, а посреди речной стремнины, едва выгребает паутинчатыми лапками встречь половодью.

Часть вторая

1

В коридоре пустынно, пыльно, будто век пропадал я. Прежде дверь к соседям всегда была приоткрыта, и оттуда вкусно пахло печеным-жареным. Заслышав шаги, тут же появлялась тетя Клава Мишанькова, словно стояла за дверью на часах, дебелая, пышная, к старости рыхловатая, с тяжелой копною пепельных волос, с голубыми навыкате глазами. На пухлом животе передник с розами, в кулаке неизменная тряпочка, – где увидит подозрительное пятнышко иль налет пыли, тут же и смахнет. И вот не стало человека, и даже подступы к жилью преобразились, омрачились и скукожились, утратили прежнюю домашность, коя и завлекает оседлого человека в семью, чтобы он не гулеванил и не бродил по людям.

Последний раз я видел соседку под Новый год – пришла за дрожжами к Марьюшке. Во внешности не заметил я особых перемен, но в глазах потухло, как бы загасли душевные свечечки под порывом черного ветра. И вдруг заплакала, зажалобилась, тоска, что гнездилась внутри и которую некому было излить во всей полноте, неудержимо запросилась наружу. Пред такими сердечными приступами и самый сильный человек бессилен… Все, говорит, немило. Опухоль появилась на плече желваком, недели с три назад. Осталось, говорит, нас от матери шестеро, выросли, голодали… Только бы, говорит, пожить, еще не старая, шестьдесят семь лет. Все вроде бы есть, пенсию носят, не голодаем, много ли двум старикам надо. А тут помирать. И про мать тут же вспомнила. Мама-то, говорит, умирала шестидесяти пяти. Рак желудка был. Я приду к ней, плачу. Она говорит: «Клава, я думаю, тебе меня жалко, все плачешь… Не жалей, не надо. До шестидесяти пяти дожила, обеими руками перекрестись… Спасибо, Господи, что дал дожить до такой старости. А ты плачешь, ведь сколько нынче молодыми погибает, в самом соку». Мне и брат говорит: «Что ты, Клава, переживаешь. Ну на три года больше проживешь, на три меньше. Все одно помирать-то». Я ему-то: «Помирать-то, конечно, всем, мы не бессмертны, но пожить-то охота. Если бы назад с того света ворачивались, другое дело».

– Все хорошо будет, обойдется, – утешил я соседку, – такое ли еще случается. – Вот и все, что я мог сказать, глядя в потускневшие глаза, на тестяные щеки, на тонкие бровки, подведенные черным карандашом. Но и этих истертых слов, оказывается, порой достаточно человеку, чтобы укрепить его в вере. Тетя Клава пошла к себе, а лицо ее осветилось улыбкой. Когда она улыбалась, лицо ее хорошело, становилось таким истинно русским, доброрадным.

Я даже приостановился у житья Мишаньковых, прислушался, невольно принюхался, но оттуда пахло сиротством, бобыльством, одиночеством, как из большой заброшенной конуры, словно бы там все вымерли. И моя грусть невольно передалась матери, она странно занервничала, не знала, куда приложить свой узелок с немудрящими пожитками. Я долго возился у своей железной двери, мысленно повелевал ей открыться, копался в замках, а мать за спиною протяжно вздыхала и бормотала скрипуче, назойливо испепливая меня неприятным, отчужденным взглядом.

– Ну что я виноват? – оправдывался перед Марьюшкой. – Жизнь заставляет… Кругом псы с железной хваткой, стальные двери, секретные запоры. А как, мать, спасаться? Ведь хочется в другой век попасть.