Беглец из рая

– Давают… выкидывают, – ворчал я, неведомо на кого злобясь. Не на матушку же, что свернулась клубочком, уткнула голову в колени, только чтобы не знать ничего, не помнить, хотя бы на этот долгий, утомительный путь. Но раздражение невольно переносилось на нее и на тряскую по моховым кочкам и узловатым кореньям вихловатую дорогу, пробитую местным шоферюгою, может, и Славкой-таксистом, что упокоился этим летом на погосте, и на темный елинник, развесивший густые подолы, и на сухостой, что имеет мерзкую привычку падать именно в прогалы, на колею, ставя засеки на пути. Надо выходить из машинешки, растаскивать трупье, отрубать вершинник, потеть и мокнуть под знобким ситничком, канючившим с небес, – Ha-ко, выкуси… Кто-то ей подаст… На чужой каравай рот не разевай, а лучше за своей коркой подглядывай. Из-под носа утащат даже у нищего с сумою, что Христа ради просит…

Мать не отвечала. Я оглянулся. Марьюшка, оказывается, крепко спала, обвалившись на сиденье, запрокинув худое лицо, неожиданно и страшно обострившееся, словно обугленное, с натянутой на скулах и впалых щеках кожею, отчего норки носа и рот жутковато приотпахнулись черными пустыми ямками.

Я чуть не прозевал сворот и чудом затормозил перед еловым комлем, принакрытым изумрудными лишаями с коричневой накипью закаменевшей смолы на срезе. Марьюшку качнуло, она повалилась кулем на сиденье, потом долго беспонятливо шарилась, обихаживала сбившиеся на голове платки, каждый встряхивая и заново пеленая седые встрепанные волосы.

– Куда-то приехали? – спросила Марьюшка, прислеповато вглядываясь в сумрак неприглядистого мокрого елинника, из которого мы никак не могли выбраться на большак.

– На кудыкину гору, – зло отозвался я.

– Я и смотрю, что куда-то приехали. Вот у нас на Суне-реке такие же боры. Вот такочки же попадаешь на нервах да на хлебном паре… Помню, отец дивно рыбы наловил, и понесли мы ее в кошелях на Вологду торговать. Ну, продали, значит, зашли в шмуточный магазин, а там кашемировые платы выкинули…

– А вы скорей подбирать. Накинулись, значит, на даровое-то…

– Ну почто… Деньги были плочены. Я о чужую-то копейку никогда не запнулась. От чужой-то копейки волос на ладони растет. Иль никогда не видал, сынок?

– Каждый божий день вижу голь свою…

И тут наконец-то мы выбрались на большак. И поплелись на Москву, мерно громыхая железками. По днищу машины, как в большом корыте, плескалась мутная водица, спотыкаясь о порожки. Весной нарастет дивный урожай опят, как случалось уже однажды, бледных, длинноногих, чахлых, с пониклыми тюбетейками. Мать неожиданно громко всхрапнула и счастливо засмеялась, ей, наверное, привиделась богатая лавка в Вологде, отец в кожаных броднях, шитых на медвежью лапу, с круглой курчавой бородою, ящики с монпасье и бочки с повидлом и дивные кашемировые платы в лазоревых цветах, которые только что выкинули в продажу.

…Сама логическая система «перелицовывает» слова, дает им пеструю окраску и ловкий прикид, превращает в девок-заманух. Мысли мои привычно завертелись, мать лишь дала толчок им, подсказала, в каких сундуках рыться. В старину слово «выкинули» означало нечто бросовое, негодящее, чему место на свалке и помойке, что нельзя перелицевать, перековать, перетачать, что использовано на полную катушку и вытащено в отбросы за полной ненадобностью. И еще было значение… «Выкинули флаг» – значит, решили сдаться на милость врагу. Иль «выкинул штуковину» – набезобразничал. «Выкинул» якорь, чалку, сеть, пропойцу из кабака… И только при социализме у слова «выкинуть» появился новый смысл, неожиданный по своей абсурдности, но она, эта абсурдность, была неотъемлемым понятием как бы легкой, «даровой», коммунистической жизни, корневым смыслом грядущих счастливых перемен при устроении рая на земле, но и презрением к низшим, к тем, кто горбится на пашне. «Выкинули, выбросили» – значит, что-то завезли в продлавку или в «шмуточный магазин», пустили в торговлю, зачем нужно немедленно бежать и встраиваться в очередь, чтобы этого товара досталось.

Кощунственность слов «выкинули», «выбросили» просто поразительна. Человек приравнивается к скотине, к отродью, он включается в волчью стаю и вынужден вырывать с боем и дракою свой кусок, штуку, банку, палку, но и быть при этом предельно благодарным за то, что продали за твои же кровные, нажитые нелегким трудом… И у слова «давают» тот же искореженный смысл: ты достаешь из кармана свои трудовые, а тебе почто-то вдруг не продают по формуле «деньги – товар», но как бы «давают», словно бы отпускают милостыню. И ты здесь уже вроде попрошайки, кусошника, человека бездельного и безрукого, что не способен прокормить себя и семью. Уж до такого смирения доведена была нация, до такого унижения, до той грани терпения, похожей на покорливость, когда хлебенный кусок, взятый в лавке за свои кровные, воспринимается как дар небесный. Ну что за насмешки, право, устраивают любые власти над своим кормильцем, не видя от них крепкой острастки дубьем и топором.