Беглый огонь

Сообразительный, но жадный. И до денег, и до жизни. Придется потерпеть-подождать, пока отставник мне пару раз по зубам съездит, да торговаться, пока по-серьезному больно не сделает; судя по всему, Егорку на мякинке не проведешь. Ох как по зубам не хочется! А надо.

Дедок тем временем прикончил папироску, затянулся напоследок и — ткнул огоньком мне в лицо.

Я дернулся, как положено, собрался возопить, но крепкий дедов кулак с маху приложился дважды: в нос и в губы. Слезы навернулись непроизвольно, подбородок залило кровью.

— Ты че, опупел, старпер?! — выкрикнул я возмущенно-слезливо.

В ответ дед добавил, пребольно: хрясь — разбитый нос снова проняло острой болью.

— Ты мне еще побазарь! — Игнатьич уставился волчьим взглядом в мои потускневшие зрачки. — Колись на схрон, падаль! Что ныкал?! — Без замаха расчетливо добавил по битым губам. — Убью!

— Я… Ты погоди… Я…

— Головка от фуя! Понял?! Дерьмо тебе имя! Колись на казну и поканаешь к едрене маме!

— А не… не забьешь?..

— Сильно надо руки об такого мерзотника марать! По почкам настучу да выброшу в леске; выбересся, твое счастье, околеешь — знать, судьба такая. Деньги прятал?

Я кивнул обессилено: да.

— Рубли?

— Не. Баксы.

— Сколько?

— Не считал, ей-богу, не считал!

— Чего? Ноги уносил?

Я снова кивнул.

— Мокруха за деньгами стоит?

— Да не, говорю же…

— Чего побитый был, а? Гнались за тобой?

— С братом подругиным поцапался… Признаться, я сам на разбор нарывался, выдрой драной ее обозвал, он в кулаки полез, двинул мне, ну я и — хлоп дверью, по обиде-то… А бабки я в аккурат за час до того нашел и в кармане держал.

Короче, припустил, пока брат или баба та, она торговая, потому не глупая, не смекнут нычку проверить.

— К нам как забрел?

— Лесом шел, наобум, — Чего не ехал?

— Чем? Из Колывановки дорога одна, брат ее запросто мог на авто меня нагнать. Вот я и рванул через лес, пехом. Километров двадцать отмахал напрямки, решил, здесь искать не сунется, область другая, да и вкругаля досюда километров сто пятьдесят, а то и все двести. Сразу бы не дотумкал, а назавтра меня бы и след простыл, если бы не ты…

— Где деньги запрятал? Я вчера все смотрел-пересмотрел: хитро больно! Уж не в дерьмо ли ты их кинул?

— Да че я, дурак, что ли?

— Так где?

Вот здесь, невзирая на раскровавленное в полное труляля лицо, мне предстояло держать паузу и жаться. Дедок поступил грамотно донельзя, сначала запужал клиента, потом наехал так, что простому альфонсу мало не покажется: пустил кровя, причинил изрядную боль… Хорошо то, что я не выпал из образа: все натюрлих, Маргарита Пална! Ошарашенность, испуг, боль, смешение чувств, скороговорка-раскол обо всем, кроме главного — денег. Теперь, если дед не дурак, а он определенно не дурак, должен проявить «понимание и ласку»: интеллигентам-недоучкам зачуханным, даже ставшим на скользкую стезю соблазнения торговок и завладения чужими деньгами, нужно в морально-этическом плане «сохранять лицо». Если я тот, за кого себя выдаю, то должен был сочинить себе красивую и убедительную легенду о том, что не разбойник и обиратель бальзаковских теток, а экспроприатор нечестно нажитого спекулятивным путем добра. Хлюпику-интеллектуалу нужно сочувствие к себе, и тогда он сдаст все и вся с потрохами! Дедок должен это знать…

Ну да, Игнатьич смекнул, что клиент «зажался». Разжимать его просто: добавочным мордобоем, но здесь может всплыть нехороший вариант, даже два: клиент или вырубится с потерей памяти, а то и вообще напрочь забудет, где он, что он и, главное, где деньги. А при втором варианте клиент может смекнуть: раз его так супостатно мутызят и органон не берегут, то и в живых оставлять не хотят. И будет лепить горбатого, плакать, стенать, и «тайну вклада» придется вытягивать у такого муторно и аккуратно, вместе с жилами, еще и рискуя, что окочурится раньше времен.

Старый служака решил разжимать проще и вернее: отошел, вернулся с открытой бутылкой и стаканом, налил полный:

— Вижу, я переборщил малость, ты парень хоть и хват, но не злобный. Вот отморозков, тех ненавижу, — и уставился на меня «ласково» — немигающим взглядом. — Ты ведь не такой?

Я испуганно замотал головой.

— Во-от. Не обижайся шибко на старика, на-ка, глотни.

Ввиду надлома мне полагалось «послабление режима»: дедок поколдовал над узлами и высвободил одну руку, впрочем привязав веревку накрепко к стулу так, что не особенно и порыпаешься. Особливо ежели учесть, что и стул был сработан мастером вроде ильфовского Гамбса: на века. Да и в голове у меня шумело изрядно, надеяться на верность руки с этим тиранозавром не приходилось: при всем убеждении, что я Альфонс Куркулевич, ухи держит востро, и стоит мне рыпнуться, накидает тумаков. И легенду тихого и незлобивого, хотя и алчного, спалю начисто.

Нет, от верного удара я не откажусь, если подставится, но… Рассчитывать на это особливо не приходится; что ж, продолжим метать подкидного.