Беглый огонь

Стакан я выпростал единым духом, поморщился (водка опалила разбитые губы), закашлялся, пошмыгал носом, утих на минуту, поерзал задницей на лишенном обивки антиквариате. Жаль, что бриллиантов здесь в свое время не оказалось, а то бы дед-налетчик уже оттягивался вовсю с нимфетками в злачном райцентре Полканово или, напротив, догнивал безымянным покойником под дерном в ближайшем лесочке с прободением в затылочной части черепа. Хотя — вряд ли: дед умен. Пора повысить его в воображаемом звании из прапора до капитана.

Ну а дальше — я начал ныть. В классическом стиле: «за что боролись?!»

Клеймил все: начиная от тогдашнего Меченого и нонешнего старого харизматика и гаранта и заканчивая осточертевшей толстомясостью жены, убойной тупостью тещи, пьяными надрывами тестя, двухкомнатной в хрущобке и прочими скудостями расейского бытия. А в свои «давно за тридцать» — жить хочу по-людски, вот и пошел робин-гудовой дорожкой выставления торговых бабцов.

Бедовый дедок слушал нетрезвые откровения моего персонажа, как и положено, с заинтересованным участием. Кивал сочувственно, влил еще с полстакана, поднес папироску. Я курил нервно, сопел истерически, а в голове болталась нетленная строчка неизвестного поэта-песенника из студенческой жизни и сопутствующей ей психушки:

Мне все равно, что с кляпом, что без кляпа, лишь бы только руки развязал!

Потому что сволочь Римский Папа апельсины с тумбочки украл!

Но руки он мне развязывать вовсе не собирался. А я, как и положено захмелевшему от водочки на суточный «тощак», сопли пускал уже совсем вяло, стал немного навязчив и запанибрата, и сам подвел к денюжкам:

— Мне что они, легко достаются? Нет, ты скажи, Игнатьич, легко?

— Денег всегда меньше, чем людишек, которые их хотят, — философически отозвался матерый пес канувшей империи.

— Там… Там целая пачка… Здоровая… Бумажки по сотке… — продолжал причитать я. — Может, поделим, а? — с надеждой лоха-профессионала вопросил мой персонаж.

— По справедливости, это не значит поровну, — умело подыграл дедок.

— Ну. Мне бы штуки полторы-две, и я бы ушел себе.

— Перечтем, тогда и разговор будет.

Игнатьич на миг потерял над собой контроль и глянул на моего персонажа таким взглядом, что и человеку непредвзятому мигом бы открылась его скорая печальная участь.

Я же продолжал играть. Обмяк, оплыл телом совершенно, как пластилиновый болванчик. Алкоголь делал свое дело: невзирая на жуткую гнусность ситуации, в голове снова заболталась мелодийка самого лирического свойства: «Я леплю из пластилина, пластилин нежней, чем глина…»

Похоже, я даже забормотал слова вслух.

— Ты вот что, паря, погодь вырубаться. Где мошну-то заныкал?

— Там… — вяло обозначил я рукой пространство неба.

— Где — там?! — озлился Игнатьич.

Мой персонаж должен был убояться; я и испугался, но не шибко: пьянехонек был, извинительное дело.

— Только ты не обмани… — пролепетал я. — Поделись.

— Поделюсь. По справедливости. По-братски. Я обреченно мотнул головой вниз, как распряженный мерин, что должно было означать и согласие и — а пошли вы все!..

— Под потолком… За стропилой… Слева… — тяжко дыша, по частям выдал я.

Дедок замолк, быстро оценивая информацию, что-то смекая и прикидывая:

— Востер. Там денюжки до морковкина заговенья пролежат, ежели не сопреют.

Востер. На-ка, хлебни.

Передо мной был полнехонький стакан водки. Я поморщился было, пытался отстранить, потом ухватил-таки емкость.

— Нут-ка, залпом! — предложил-скомандовал он. Вытаращив глаза, как поднятый из марианских впадин глубоководный окунь, в пять глотков опростал стакан. К моей радости, дедок плеснул и себе половинку, выпил, выдохнул медленно, заместо закуси. Покумекал что-то себе, вытащил из кармана пласт транквилизаторов…

Ну вот вы и приплыли, моряк-подводиик Дронов… Как в песне: «Гуд-бай, Америка, о-о-о-о… Где не буду никогда-а-а…» Если он скормит мне все двадцать таблеток, то карта моя будет бита по всей промокашке военных действий. Копыта, может, и не отброшу, но отключусь качественно и надолго: дед-террорист успеет пошуровать в схроне, вернуться, преспокойно погрузить мое бесчувственное тело в багажник машины или в коляску мотоцикла, и — дальше возможны вариации, но исход один: летальный.

Самое противное, что ему не придется мне ни юшку пускать, ни давить могучими руками: если не поленится, выкопает ямку поглубже да закопает как есть — вот вам и естественная кончина налицо! На какую-то долю секунды мне показалось, что я уже там, в черной холодной яме, — и вмиг обильная испарина оросила истерзанный беззакусочным краткосрочным алкоголизмом органон: все, что на мне было, промокло насквозь враз…

— А ты хлюпик, я погляжу… — молвил старинушка и застыл в задумчивости.