Беглый огонь

Я непроизвольно проследил за огоньком взглядом, а дальше… Рука среагировала на движение сама: кисть вскинула пистолет, палец надавил на спусковой крючок, «Макаров» подпрыгнул в руке; в удушливом смоге выстрел прозвучал дробно и глухо. Мужчина дернул головой, словно получив пощечину, застыл на мгновение. Во лбу, над переносьем, зияла маленькая черная дырочка, глаза остекленело таращились в пространство… Мне показалось, прошла вечность, прежде чем его фигура отделилась от косяка и рухнула навзничь, лицом вниз.

Нет, мне не почудилось: выстрела было два. Из руки убитого выпал маленький двуствольный «дерринджер». Верхний ствол был горяч от выстрела. Его пуля ушла в пустоту.

На душе у меня не осталось ничего, даже горечи. В голове же крутилась строчка популярной некогда песни: «Ведь жизнь кончается не завтра…» Это правда. Моя закончится сегодня. Сейчас. Я подошел к столу, увидел на приставном столике бутылку с коньяком. Посмотрел на просвет один из стаканов: чистый.

Налил, выпил, налил еще. Вставил в рот сигарету, сел за стол, молча смотрел на темно-янтарную жидкость в бокале. Блики заливавшего кабинет мертвенно-бледного света оживали в нем теплыми лучами последнего августовского солнца. Ну да…

«Ведь жизнь кончается не завтра…» Но никто и не знает когда. И все, что не успел, уже не сделаешь. «Жизнь нежна, как осень перед снегом…» Она могла бы быть такой. Могла. У всех нас.

Я допил коньяк и остался сидеть за столом. Человек в черном появился бесшумно, как статист в немом кино. В руках у него на мгновение вспыхнуло белое пламя, очертания комнаты разом исчезли и не осталось ничего, кроме света.

Слепящего, как тьма.

Глава 72

Порой все, что у нас остается, — только наши сны. И — ничего больше. Нет, мы продолжаем функционировать, вольно или невольно вовлеченные в коловращение окружающей суеты, но назвать это жизнью?.. Слишком мало и слишком скудно. Нет ни красоты, ни величия, ни огня. У меня же, кроме снов, не осталось ничего. Совсем.

Даже суеты.

Сколько дней я был в беспамятстве, я вспомнить не смог. А специфически обученные люди в белых халатах снимали квалифицированный допрос. Куда более изощренный и тонкий, чем тот, что сам я учинил некоему молодому человеку. Судя по всему, эскулапы комбинировали препараты, то доводя мое сознание вместе с подсознанием до состояния настоящего горячечного бреда, то превращая меня в довольно осмысленное бревно, способное к тому же отвечать на четко поставленные вопросы только «да» или «нет».

По ряду малосущественных, порой и необъяснимых признаков я догадался, что мною занимаются не высококвалифицированные наймиты какой-нибудь частной конторы, а люди серьезные и государственные. Наркотиками меня кормили тем не менее по схеме и плану. Понятно, что в масштабах государственных интересов моя неделимая личность — полное недоразумение и не стоит и деноминированного рубля! Но кто-то высоко сидящий и весьма дотошный настоял на осторожности, и впоследствии я не обнаружил ни привыкания к психоделикам, ни комплекса измененной психики, если бы надо мной провели стрессовое нейролингвистическое программирование, — такие вещи профессионалы худо-бедно, но обучены ощущать. Да и медики-эскулапы знают: химия могущественна, но не всесильна. Она может влиять на волю, но не смеет затронуть души. Это заметили еще средневековые инквизиторы: то, что создал Бог, над тем лукавый не властен. Будь он с рожками, на копытцах и с хвостом либо, наоборот, в белом халате и со змеей в петлице.

Если что и мучило меня неотвязно в моем — многочасовом? многодневном? многомесячном? — странствии по «волнам моей памяти» и беспамятства, это дурацкая детская песенка: «Ускакали деревянные лошадки, пароходики бумажные уплыли, мы из детства убегаем без оглядки, все, что надо и не надо, позабыли…»

Но всему приходит предел. В энный день в энном месте я очнулся. И увидел белый потолок. Белый свет лился через плотно занавешенные окна. Огляделся по сторонам: обстановка спартанская, но вполне приемлемая. Дверь, понятное дело, была заперта с той стороны. Никакой обиды: служивые честно и по инструкции отрабатывают фигуранта, учинившего тревогу по схеме "А". Их можно понять. И простить.

Отдыхать мне дали неделю. Или чуть больше. Чтобы я окончательно не сбрендил, вежливый молодой человек осведомился, не нужны ли мне книги. Конечно нужны! И я заказал Шекспира, Пушкина, Бунина и Хемингуэя. Не неделя была — сказка! Я ловил форель в быстрых реках неведомого Мичигана, купался в Средиземном море, влюблялся в красавицу на пароходе, ревновал Сильвио к смерти, вдыхал запах антоновских яблок, поражался уму и безжалостности Глостера в «Генрихе» и чародейскому, сонному веселью «Двенадцатой ночи»… Что еще?.. Ну да: «Роняет лес багряный свой убор…» И — другая строка из этого стихотворения: