Беглый огонь

Потом застыл на мгновение, взгляд его потускнел, будто непрошеные слезы навернулись на блеклые стариковские роговицы, повернулся ко мне, произнес тихо:

— Знаете, Олег… Вся трагедия моей жизни состоит v-том, что я так и не сумел донести до своих воспитанников очень простую истину: жизнь — коротка, искусство — вечно.

Профессор вздохнул, плечи его ссутулились, обмякли; он будто разом превратился в древнего старца; медленно, шаркая ногами по полу, добрел до стойки, отыскал два бокала, посмотрел на свет, чистые ли, плеснул в каждый по более чем щедрой порции водки, вернулся ко мне, протянул:

— Хлебните. Это горько, а потому — лечит.

Стакан я выпростал в три глотка, не почувствовав ни вкуса, ни горечи.

Просто на голову словно надели толстый ватный колпак: окружающее словно сгладилось. Вот только… запах пороховой гари. И — крови.

Бармен показался из-за прилавка: во время стрельбы он лежал ничком. Теперь в лице его не было ни кровинки.

Бедный Юрик оборотился к нему вполкорпуса, вопросил задушевно:

— Испугался, чадушко?

— Я… я…

— Вижу. Испугался. На пол-то сразу залег.

— Ну. Как чутье подсказало…

— А вот это правильно. Потому и не видел ничего. Так?

Бармен шевелил бескровными вялыми губами.

— Так? — Голос у старика оказался неожиданно густым и строгим.

— Именно так, Юрий Владиславович, — тихим дискантом скороговоркой выпалил бармен.

— Вот то-то. Чутью надо верить. — Неожиданно повернулся ко мне, произнес:

— А ведь я в тебе не ошибся. Романтик ты, а сердце воина. — Помолчал, добавил:

— Редкая птица.

Услышав свой псевдоним, я было напрягся, да успокоился. «Редкая птица» — устойчивое выражение с римских еще времен, а профессора в отсутствии образования упрекнуть сложно.

Старик улыбнулся, обнажив безукоризненные искусственные зубы.

— Будь ты волком, и его бы порешил, — он кивнул на бармена, — и меня, и девицу. Знать, не волк ты по сути своей… — процитировал он Мандельштама.

Задумался, произнес тихо, будто про себя, но так, чтобы и я услышал:

— А если не волк, то кто? И почто объявился в нашем тихом омуте? За каким таким рожном-интересом?

Ответить на его вопрос я не успел. Да и не собирался. Вниз влетели бравые парни в пятнистой униформе и в масках.

— Всем на пол! Руки за голову!

Хм… А тут всех-то осталось…

Ну а дальше — как в песне: «супротив милиции он ничего не смог…» Бравые парни защелкнули на наших запястьях наручники и забросили, как бревна, в омоновский автозак, где, помимо нас, уже томились болезные со скрученными за спиной руками. И похожи были на словленных живодерами бездомных псов. Я кое-как поворотил голову к профессору-каратисту, спросил:

— А что, старче, видать, неспокойствие в городе сегодня началось великое, а? Может, растолкуете, что к чему, как ученый ученому? Неладно что-то в королевстве Датском…

Бедный Юрик вздохнул тяжко:

— Как говаривали наши праотцы, от многия знания — многия печали, и кто умножает познание, умножает скорбь… Старик Конфуций сформулировал куда как точнее: «Утром познав истину, вечером можете умереть».

Часть третья

ЗАБАВЫ ПРОФЕССИОНАЛОВ

Глава 25

Губернатору Покровска Илье Ивановичу Купчееву было не по себе. Муторная тоска сосала сердце, и он не мог понять причины.

А вот повод был ясен абсолютно: сообщение о происшествии с банкиром, этим Валерием Эммануиловичем Савчуком, которого спалили в собственной машине, как общипанного куренка в гриле! Да и какой он к ляху банкир, так, разменная подставная пешка, мальчонка на побегушках, но у кого?

Купчеев только-только успел разыграть с пацанчиком красивый дебют, как того не стало. Некие люди спланировали великолепную операцию, подставив его, губернатора, под непонятную разборку. Он приказал вести «мерседес», с него и спрос. Когда и от кого придет, как это теперь называют, предъява?

На секунду он удивился, что мыслит странными категориями. Потом хмыкнул: это же категории времени: разборка, базар, предъява… Суть от того не меняется: одни хотят жить лучше других и подминают под себя все, что можно и что нельзя.

Которое уже давно «зя!».

Илья Иванович Купчеев просчитывал свои шансы. Шансы были скверные. Совсем.

Со смертью Груздева он потерял выходы на нужных людей в столице; здешних силовиков хоть и контролировал, но не мог предположить, какой приказ каждой из контор вот этого самого «федерального подчинения» спустят завтра сверху… Да и сами силовики хоть и делали легкие реверансы в его сторону, но вели свою, не слишком умную, но надежную игру. Убийство Шарикошвили, похищение мэра Клюева, взрыв машины с банкиром и его людьми… Слишком много для одного дня. Слишком много.

Да и лето выдалось жарким. Этот «киндер-сюрприз» уже успел наворочать дел, и, судя по всему, еще не вечер. Купчеев не понимал, что происходит, но ждал худшего.

Губернатор неожиданно почувствовал себя жалким, больным, беспомощным…

Словно он вдруг голым оказался в чистом поле и на него несутся гончие…

Кажется, это из Достоевского. При чем тут Достоевский?