Белая борьба на северо-западе России. Том 10

Был в чаще овраг, поросший буквицей; немолчно журчал на дне его ручей, слышный только ночью, – казалось, не выбраться отсюда никогда. В окопе под коряжистым обрывом стоял пост. Опутали черные корни упавшую глыбу огромной паутиной. Лунный луч метнулся за рекой и застыл. Побежал камень и зазвенел.

«Та-та-та», – сорвал три выстрела пулемет на той стороне, и по веткам чиркнула пуля.

– Кто идет?

– Свои, дозор.

В полевом карауле на даче топили забором камин. Серым пеплом затягивались угли, колыхались тени. Лежа на локтях на полу, непонятно и путанно говорил о правильной жизни солдат.

– Ну, правду все равно не найти. У Бога она.

– Так зачем ты живешь тогда?

– А черт его знает! Это одно рассуждение.

Шли вдоль берега в ельник, приостановились. Не шевелились деревья, зашумели вдруг и снова стали неподвижны. В заводи вздрагивали светляками звезды. Вынырнула, унырнула с тихим плеском рыба.

– Та-тах!

Загорелась красная вспышка, сделалось темнее, пронесся выстрел и еще долго звучал под водой, перекидываясь с берега на берег. Не спеша тот отдернул затвор, опустил винтовку, и дальше пошли.

– Ты что все позади идешь? Не уйду.

– Да. Не уйдешь.

– От них не бегал и от вас не убегу.

Над болотом было влажно и тихо, плыл месяц серебряным рогом. Оторвалась тень и покатилась. Стороною следовал волк, осторожно хоронясь.

– У них-то лучше, что к дому близко. Все как-то тянет.

Корчила рожи поваленная сосна, волосами вились растрепанные корни. В елях, в колючем можжевельнике, прятался секрет. Загибалась река, мурлыкали, ластились к берегу волны, плыли по воде раскаты далекой стрельбы. Задувались звезды одна за другой. Упала подгнившая ветка.

– Кто идет?

– Свои, дозор.

Светлела ночь, зеленели черные листья. В лесной трущобе в яме потухал костер, тянулся по воздуху голубой дымок. Укутанные шинелями лежали солдаты вокруг, прапорщик, согнувшись, обхватил колени руками и далекими глазами глядел вперед.

– Донесете поручику: у меня сегодня ночью перебежал унтер-офицер вплавь, с поста. При смене нашли только винтовку.

* * *

30 августа, в субботу, вольноопределяющийся записал в дневнике:

«Вчера утром наша батарея обстреляла противоположную деревню. Попадания были хороши. А перед полуднем стали бить по заставе, и первые четыре снаряда разорвались возле избы. По телефону было слышно, как наблюдатель корректировал огонь, но успели его прервать. Почему-то он считал, что хутор на том берегу. Контужены капитан и один из стрелков. Сегодня в нескольких местах были попытки большевиков перейти реку, но везде отражены».

Того же дня, вечером:

«Правее прорвались большевики. Часть полка отошла, мы также собираемся, чтобы не быть отрезанными».

* * *

Посты и дозоры, три смены по два часа, а через сутки в полевой караул вперемежку со второй ротой – кто их знает. Из деревни мы перешли на хутора.

Хозяева были чухонцы. Вспугнутой курицей носилась старуха с утра – за всем не доглядеть, – потом устанет и сядет у печки. А старик болтался больше так. Молчит, молчит и вдруг подойдет и вынет трубку.

– Ползут там, ты начальнику скажи. Как бы не было чего.

– Ничего не будет, это смена у них.

Поднимались за рекой обгорелые трубы, как пни. Утром, в обед и под вечер спускались оттуда бабы и девки за водой, а они не могут не говорить. Вся деревня нам была знакома. А одна была девка, Марфушка, так та приходила белье полоскать. Ну, не выжимать же его молча, зато и речиста была – язык без костей. Крикнешь:

– Марфа, что слаще меда, скажи?

– Бабий подол тебе, озорник. – Уж она отгадала, а будь ближе – отогрела бы мокрым жгутом.

Раньше и с красноармейцами был у нас разговор. Выйдет, бывало, маленький прапорщик на берег и во все горло зовет: эй, кто там, поговорим. А там в кустах покажется высокий человек в кавалерийской шинели, комиссар. И пойдут они лясы точить на разные политические темы – тут тебе и революция, и старый режим, и золотые погоны, и Западная Европа, и Америка. Прапорщик был как кипяток – сначала будто ничего, а потом как забурлит, как вскинется. Комиссар же походил на веретено – ему все пункты подавай, во-первых и во-вторых, и наматывает, и наматывает. А мы лежим начеку, винтовки на боевом взводе – на всякий случай. Только как дойдут они до точки, прапорщик махнет рукой и отойдет: черт с ним со всем. А комиссар бы рад, да мы не даем: довольно, стрелять будем. Так всегда эти разговоры и кончались перестрелкой. По правде сказать, прапорщик смешной был: короткий, в куцей шинели. Говорил он нескладно, путаясь в собственных словах, – наберет их полный рот и подавится. Но мы его постоянно считали правым.

– Тот что баба, – говорил густобородый солдат второй роты. – Ты ему слово, а он тебе десять. А что толку в бабьих словах?

В то время мы выменивали также табак. Мы станем на этом берегу, они на своем. Сначала сговоримся, что давать, а потом начнутся пререкания, кому переплавляться – нам, добровольцам, нельзя, а они все мобилизованные.

– Эй, кто там у вас прячется в кусты?

– Да это часовой.

– Так пускай выйдет и положит винтовку.