Белая молния

Зарубину случалось видеть разных летчиков. И разочарованных неудачами, и списанных по состоянию здоровья, и уволенных по возрасту. Горько на них было смотреть. Они расставались с полетами, как с самой жизнью. Но Стороженков-то летает. И дай бог как! Откуда же у него такой страдальческий взгляд?

На аэродроме Зарубин подошел к Стороженкову, пристально посмотрел на него. В пилотских глазах перед скорым стартом он привык видеть огонь, жажду неба, азарт. А у Стороженкова как ветром унесло все это. Стоит бледный, задумчивый. Будто какая заноза точит душу. Пожал ему руку — и вот тебе раз! — рука у Стороженкова влажная, все равно что росой окроплена. Что ж тут гадать, ясное дело — нервишки играют. У летчика-истребителя нервы сдают — куда ж ему лететь…

Зарубин сухо передал на КП:

— Стороженкова не выпускать. — Чуть помедлил и, щадя самолюбие летчика, добавил: — Погода мне что-то не нравится.

Потом он позвал летчика, и они вдвоем пересекли рулежную дорожку и вышли на стежку, которая тянулась от «сержантской тропы». По ней они и пошли, огибая укрытие для самолета Зарубина. Земля после бетона казалась пухом. Остро пахло молодой, сочной травой, неслышно покачивались в стороне густые кроны берез, глубоко в небе забористо гудели турбины. Немного пройдя, они остановились, и Зарубин обернулся к Стороженкову.

— Стороженков, скажи: боишься летать? — отрывисто спросил он и тут же предупредил: — Только давай так — начистоту. О нашем разговоре никто знать не будет.

Прямой, резкий и откровенный вопрос Зарубина вызвал у Стороженкова отрицательную реакцию. Он напружинился, словно принял удар, от которого устоял. От застенчивой робости у него не осталось и следа. В прямом, неуступчивом взгляде забилось дерзкое упрямство: «Вы с кем-то спутали меня, товарищ полковник».

Зарубин был поражен такой неожиданной переменой. Перед ним стоял совсем другой Стороженков, такой, к которому ничуть не относились его безжалостные слова. Этот ничего не боится. Смотри — вот-вот улыбнется. И тогда Зарубин, забыв про субординацию, дружески хлопнет его по плечу: «А ну лети, черт полосатый. Лети! И докажи, какой ты летчик». Стороженков легко вздохнет, обдаст Зарубина благодарной улыбкой за то, что Зарубин простил ему какую-то вину, и резвым шагом устремится к самолету. Как он ему нравился сейчас! Где-то в глубине души Зарубин даже упрекнул себя за свою поспешность: не зря же говорится «семь раз отмерь…».

Однако взгляд Стороженкова не теплел, в глазах по-прежнему держался холодный, жесткий свет. Лицо еще более нахмурилось. Он был недоволен собой, полетами и Зарубиным, который прямо крапивой стеганул его душу. Стороженков с большим трудом преодолел задетое Зарубиным самолюбие. Пытаясь уйти от тяжелого для него разговора, натянуто сказал:

— Но вы же видели, как я летаю. И пятерки вашей рукой ставились…

— Что есть, того не отберешь, — согласился Зарубин.

— Ну вот.

После мучительной для обоих паузы Зарубин продолжил:

— Не забывай, Стороженков: мы летели вдвоем.

— Но пилотировал-то я…

Догадываясь о чем-то важном и очень необходимом для летчика, Зарубин подумал: «Тот не страх, что вместе, — сунься-ка один». Он уже не сожалел о начатом разговоре. В авиации долго примерять — можно опоздать. Чего тут жеманничать? Летчик он в конце концов или нет?!

— Летать вы любите. Самолет вам нравится. Так чего же вам таить от командира? — говорил Зарубин, настойчиво добиваясь от Стороженкова откровенных слов и стараясь смягчить для этого разговор.

Взгляд у Стороженкова стал мягче, напряженность спала, он чувствовал себя свободнее, похоже, освободился от каких-то затаенных сомнений. И вместо ответа Стороженков сам спросил:

— Товарищ командир, а вы могли бы сказать, что Еремеев боялся летать, трусил? Могли бы так сказать, а?

«Причем тут Еремеев? — обостренно подумал Зарубин и недоуменно взглянул на Стороженкова. — Какой увертливый — все вспомнит, лишь бы уйти от разговора». Стороженков заметил недовольство на лице Зарубина. Помрачнел, словно бы на него упала тень. И с простодушным откровением поспешно добавил:

— Я, товарищ командир, тоже начистоту.

— Н-да… — только и сказал Зарубин.

Погоды тогда не было. С Атлантики пришел циклон и закрыл почти все приграничные аэродромы. Оставался один Косой бор, да и тот был под угрозой закрытия. В это время в наше воздушное пространство вторгся нарушитель. Поднять самолет наперехват могли только с Косого бора. Другого выхода не было. В воздух ушел капитан Еремеев.

Когда Еремеев возвращался домой, сумерки уже переходили в ночь. Облачность опустилась еще ниже, уплотнилась, видимость была на самом пределе. Еремеев рано снизился и сам себе закрыл посадочную полосу. Между ним и полосой была гора, покрытая лесом, который назывался Косым бором. Отблеск от фар автомашин летчик принял за огни ВПП. Обнаружить ошибку и исправить ее не успел. Дефицит времени у современного летчика жесткий…

— Еремеев — сильный летчик. Но я думаю, он слишком самоуверенно действовал, — сказал Зарубин и интуитивно почувствовал прямую связь этого трагического случая с поведением Стороженкова.