Бельгийский лабиринт

Последствия этого для языковой ситуации в Брюсселе были самыми радикальными. Брюссель был столицей нового королевства, в Брюсселе правили страной, в Брюсселе были резиденции знати, и по мере того как молодое государство становилось на ноги, чиновники этого государства устраивались в Брюсселе на жительство. Это было уже кое-что, ибо Бельгия по французскому образцу, согласно якобинскому идеалу XIX века, была жестко централизована. В 1830 году Брюссель насчитывал 50 тысяч жителей, в 1875-м — четверть миллиона, в 1914-м — три четверти миллиона. Брюссель начал быстро офранцуживаться, прежде всего верхние и средние слои населения, в значительно большей мере, чем нижние слои. Бельгийское государство и брюссельская буржуазия опасливо следили за тем, чтобы администрация Брюсселя использовала только французский, однако в городах, деревнях и поселках по всей стране допускалось больше терпимости. Но деревни, которые, разрастаясь, постепенно поглощала столица, постигла та же судьба: взять хотя бы Элсене, Синт-Йоост-тен-Ноде, Схарбек. Обучение в школах средней ступени проводилось, конечно же, на французском, но и начальное образование в Брюсселе проходило исключительно на французском.

Независимая Бельгия, таким образом, подчинилась насильственным мерам иностранного поработителя. В головах простых людей все глубже укоренялась убежденность в том, что будущее только за французским, что нужно стыдиться своего родного языка и что детям лучше вообще его не знать.

При первой языковой переписи, проведенной в молодом королевстве Бельгия в 1846 году, 0,4% населения Синт-Ламбрехтс-Волюве (брюссельской коммуны, где я живу уже более тридцати лет) говорили на французском. А нотариус? А барон? А доктор? Не знаю. Во всяком случае, это была богатая и/или высокообразованная публика. Нынче Синт-Ламбрехтс-Волюве — одна из самых офранцуженных частей брюссельского мегаполиса. Этой общиной с 1976 года правит фанатичная франкоязычная партия «Независимые демократические федералисты».

Возьмем другую общину, тоже очень франкоязычную — Эттербек. В 1846 году здесь 2,9% жителей говорили на французском. Во всех коммунах, образующих ныне Большой Брюссель, большинство населения говорили на нидерландском. Исключением была община Синт-Йост-тен-Ноде. Но даже в общине, которая слыла «оазисом франкофонов», в Элсене, большинство говорило на нидерландском. В тринадцати из девятнадцати коммун 90% или более говорило на нидерландском, в трех — 80% и более. В эти годы либеральная элита Брюсселя, пользуясь своей властью, стала предпринимать отчаянные попытки выкорчевать нидерландский язык (или его брабантский вариант). Позже к ним присоединились храбрые социалисты. Годились любые средства.

Это было форменное насилие.

Говори по-французски, иначе тебя не поймут. Во всех учреждениях у окошек только французские бланки. Почему-то случайно ни одного на нидерландском. Требуя их, ты нарушаешь заведенный порядок, поступаешь не как все. Ты кляузник, хотя всего лишь ссылаешься на свои элементарные права. Ты не переломишься, если попробуешь аккуратно заполнить свой бланк по-французски (и тебе даже предложат помощь), и теперь ты становишься как все, навеки франкоязычным.

Это был столичный розыгрыш для деревенских вахлаков.

Раньше, если ты говорил на нидерландском, ты был деревенщиной по определению. «Что тебе нужно в городе?» — спрашивали тебя по-французски из окошка на почте. И я отвечал по-французски же: «Я тут родился». Сам почтарь был родом из деревни в Арденнах. Насмешка — убийственное оружие, потому что не каждый отменно владеет французским и не каждый (как я в то утро) хорошо спал прошлой ночью.

В школах делали вид, что нидерландского языка не существует. Множество детей, поступивших в первый класс, знали только свой брабантский диалект, ни слова по-французски. Учитель по долгу службы был к этому глух и слеп. Если же он пытался слышать и видеть, то его за это карали.

Один пожилой брюсселец (его уже нет в живых) рассказывал мне, что в годы между двумя мировыми войнами он, мальчишка из рабочего квартала Моленбек, учился в брюссельском «Атенеуме» (тогда сопоставимом с нидерландской гимназией). В классе его всегда сажали за последнюю парту, потому что его нечесаные волосы, поношенная одежда и неуклюжий язык не вписывались в это Institution d’Enseignement (образовательное учреждение). Его там терпели, потому что он был самым головастым учеником в классе и лучшим в знании французского. Добрый учитель начальной школы проявил недюжинное упорство, уговаривая его простоватых родителей послать сына учиться в «Атенеум». Этот человек чувствовал себя униженным до глубины души, но смирился. Разве не говорили его родители, когда шли пешком из своего пригорода в «настоящий» Брюссель: «Теперь будешь говорить только по-французски!» — чтобы приличные брюссельцы по выговору не узнали в них деревенских жителей?