Белые кони

— Привыкаю.

— Скучно?

— Нет. Работы много. Я два класса веду. Учителей не хватает.

На стене висела большая фотография.

— Ваш выпуск? — поинтересовался Яшка.

— Ага.

Яшка подошел, пригляделся. В середине фотографии разместились педагоги, по обе стороны их сидели девочки. Вверху было изображено старое здание районного педучилища. Сашенька рассказала, что все девочки получили направления в деревни, и только одна, Люда Завьялова, осталась в городе, вышла замуж.

— Она считалась самой красивой.

— Ну уж и самой, — усомнился Яшка, намекая, что на фотографии есть кое-кто и получше.

— Хотите, расскажу о моих подружках? Это Катя Варламова. Если б вы слышали, как она поет! Теперь Катя в Новых Выселках. Далеко?

— Километров пятнадцать.

— А это Танечка. Она писала стихи. Ее направили в деревню Белую, куда-то вверх по Сухоне. Там всего четыре дома, а школа в простой избе. Просто не представляю, как она будет там жить… Далеко Белая?

— Далеконько. Километров пятьдесят по тракту да по лесу около того…

— Далеко, — вздохнула учительша. — Не добраться. А я так обещала приехать к ней.

— Можно и приехать. Почему же нельзя?

— Даже не верится.

— Хотите, в воскресенье поедем?

— Хочу.

— Решено. И сколько вас всего?

— Шестьдесят восемь человек.

Шестьдесят восемь выпускниц — красивых и некрасивых, умных и двоечниц, певуний, танцовщиц — разъехались по далеким северным деревенькам. И теперь они, сами еще девчонки, учат деревенских ребятишек грамоте. Вот, к примеру, Танечка учит в деревне Белой, в простой избе. Знает Яшка эту Белую! Дыра, какой век бы не видеть. Клуб захудалый, да и тот в тринадцати километрах, все через болота. А Танечка будет там жить и учить ребятишек. Надо же кому-то их учить. Все очень просто. И все очень трудно.

— Давайте пить чай, — предложила Сашенька.

Яшка выпил два стакана. Под окном вспорол тишину девичий голосок.

Голубого платья нет,Не надо и зеленого!Боевого дроли нет,Не надо и смиренного!

А потом тот же голос закричал:

— Ошабашь, Васька! Лешак! Тебе бы только лапать!

Васька весело загоготал. Голоса начали стихать.

— Пройдемся? — предложил Яшка.

— Куда?

— На берегу гуляют. Пляшут. А хочешь — в клуб.

— Хорошо. Подожди меня на улице.

Яшка вышел. В оврагах белел туман. Он был неподвижен и плотен. Ели, будто срубленные наотмашь, стояли в тумане, как в молоке. Трава не блестела, но была росной, потому что, когда Яшка притронулся к ней, рука сразу помокрела и стала прохладной. На крыльцо вышла Сашенька. Она была в белом плаще.

— Идем, — сказала она и подала Яшке руку.

Они брели вдоль речки Вздвиженки. Играла гармонь. Женские голоса пели длинную песню. Гулянка кончилась, и люди расходились по домам. Яшка рассказывал учительше об Иване Дмитриевиче, о конюхе Кельсе, о Катерине, как увидел он ее ранним утром на Лешачихином омуте, рассказывал легко, свободно, словно и не таил совсем недавно злой обиды на агрономшу. В клуб они так и не попали, было уже поздно. Распрощались под утро около школьных ворот. Небо прояснилось. Студено и маняще светились звезды. Высоко-высоко пролетел самолет, помигали красные огоньки и скрылись. И опять упала на землю тишина.

— Только бы войны не было, — вдруг сказала Сашенька.

Яшка не ответил, только сильнее сжал в ладонях тоненькие Сашенькины пальцы.

Яшка возвращался домой. На полпути обернулся. В окнах мезонина зажегся свет. Это Сашенька зажгла керосиновую лампу. По дороге Яшка несколько раз оборачивался и видел, что огонек в окне горел, не пропадал. Теперь не только в оврагах, но и на равнине, в лугах, лежал туман. Был он гуще над речкой Вздвиженкой, в стороне, куда торопился Яшка, но даже и сквозь такой туман хорошо проглядывалась родимая деревня. Ведь она стояла на Николиной горе, самой заметной горе в районе.

* * *

Недавно я побывал в Старине. Была суббота. Дымили на задах баньки. Еще у околицы меня повстречал бригадир Михаил Кузьмич и, сколько я ни отказывался, говоря, что мне надо обязательно заглянуть к председателю, уволок-таки в свою избу.

— Ну уж не-ет, паря. Эдак дело не пойдет. Сначала попаримся, потом это самое… — Михаил Кузьмич хитровато подмигнул. — А потом хоть на все четыре стороны.

Попарились на славу: до изнеможения хвостались березовыми вениками.

— Охладиться не желаешь? — спросил Михаил Кузьмич.

— Можно.

— Пойдем. У меня в огороде омуток есть.

— Неудобно.

— Чего там! Прикройся тазом и айда.

Так мы и сделали. Прикрылись тазами и по картофельной хрусткой ботве, отбиваясь одной рукой от наседавших комаров, подбежали к омутку. Михаил Кузьмич плюхнулся в воду с размаху. Побултыхавшись и постанывая от удовольствия, он выбрался на сушу и предложил:

— Валяй теперь ты.

Вода в омутке даже не замутилась, такой он был прозрачный и глубокий. Я ухнул вниз. Враз захватило сердце от ледяной воды, свело руки-ноги, и я, опрометью выскочив на берег, забыв про таз, бросился в баньку. Михаил Кузьмич ввалился в предбанник следом и, по-бабьи взвизгивая, хохотал и от восторга бил себя по ляжкам.