Белые кони

— Ох, дитятко, дитятко, — вздохнула мать. — И когда ты оженишься, остепенишься? Двадцать семь годочков… Ведь, гли-ко, один неженатый ходишь. У всех твоих дружков детишки, да не по одному, а ты все ни к кому головушку не приклонишь. Нам, поди, тоже хочется с внучонком твоим понянчиться. Отец шибко худой стал. Это он при тебе храбрится, винище-то хлещет, а как уедешь, так и занеможет. Все ночи напролет хрюкат и хрюкат. Того и гляди, помрет.

— Кто хрюкат? — откликнулся отец. — Ты говори, да не заговаривайся. Не слушай ее, Анатолий. Жениться не напасть, как бы, женившись, не пропасть.

— Чего говорить? — продолжала мать, словно и не расслышав отцовских слов. — Ладная была девушка Юля… Шибко она мне нравилась. Как сейчас помню, долгоносенькая такая, губки пухленькие, беленькая, и ростом и фигурой — всем взяла. Да не судьба, видно. Девочка, говоришь, у нее? Аленка? Теперь мода на Аленок-то. Ты, Анатолий, в ее жизнь не суйся. Что было, то было, быльем поросло. Она теперь сама по себе, ты сам по себе. У нее семья, муж…

— Понесла-а… — поморщился отец. — Не лезь ты в его дела! Сколько раз говорить?!

— Это как же не лезь? Он мне кто? Не сын разве? Захочу, так выдеру! Так выдеру — на задницу не сядет!

Отец засмеялся, закашлялся.

— Давай-ко пропустим по одной, Анатолий. Оно, дело-то, веселее пойдет. Держи, давай, держи.

— Может, передохнем, отец?

— Не приневоливай ты его, не приневоливай! Не хочет парень, и не надо. Пей один свою заразу!

— Я ведь хотел как лучше, — сконфузился отец.

— Больше недели пластаете. И куда в вас только лезет? — не могла успокоиться мать. — Ведь горечь горечью, а пьют как сладость. Хоть бы запретили ее, проклятую! Ни поговорить толком, ни послушать. Одна трескотня.

— Мама, — обратился я к ней, — а помнишь, как мы за грибами ходили? Ты, я и Юлия…

— Ох, помню, помню! — радостно подхватила мать. — Ходили мы под Богородскую мельницу. Маслят в том году уродило-ось… Видимо-невидимо! Ну, вот. Набрали мы полные корзины и идем обратно. Я-то позади, так все видела. Идет Юля-та, ножками по песочку топает. Топ-топ. И вот этакие малюсенькие следки остаются. На песке-то. Ох, господи, думаю, ребенок ведь еще совсем. А корзина-то у нее здоровущая — за спиной хлоп-хлоп! И жалко и смешно-то мне: и сама-то устала, еле ноги волоку… Топ-топ… Ох, те-те… Хорошая была девушка…

Мать умолкла на минуту, призадумалась, а потом, словно спохватившись, продолжала тем же радостным, несколько неискренним тоном:

— А то как-то пошли белье полоскать. Пришли, а на реке волны с белыми верхами ходят. Не заладилась в тот день погода. Полощу я, а сама на Юлю поглядываю. Как она? А вода студеная. «Брось, — говорю, — дочка, сама выполощу». Куда там… Губки свои пухленькие закусила, полощет, а сама плачет. Слезы так в речку и капают…

«Топ-топ… Слезы так в речку и капают…» Быть может, рассказывая, мать и не ведала, какую бурю воспоминаний разбудила она во мне. Отец глянул на меня и торопливо поднял стаканчики.

— Держи, Анатолий. Ее теперь не остановишь. Хлебом не корми — дай поболтать. Бабы-ы…

На этот раз я не отказывался и, посидев немного с отцом, вышел на улицу, медленно спустился с крыльца и пошел в березы. Я сел под самое дальнее дерево, закурил, и понемногу мной овладели тихие, светлые воспоминания. Протяжно и тоскливо гудел на реке пароход, какие-то беспокойные темные птицы летали около, чуть не задевая меня крыльями, я смотрел в холодное небо, усеянное мелкими северными звездами, смотрел неотрывно и долго, и вдруг пропали куда-то звезды и по опустевшему небу вдруг покатились огромные могучие валы северного сияния. Синие, красные, голубые, зеленые, разные, причудливо смешиваясь, они на минуту застывали и, разламываясь, исчезали за горой Шмидта. Я видел полярную ночь, неподвижные терриконы в тундре, долгую дорогу с редкими огнями, я видел Юлию, запрокинувшую голову в небо, ее глаза, в которых шаталось, плыло северное сияние. Мучительно-сладкая, привычная мысль овладевала мной, мысль о том, почему мы не вместе, я и Юлия.

Я обязательно прилечу в Полярный, думалось иногда мне, поднимусь на четвертый этаж, нажму кнопку звонка, и выйдешь ты, Юлия. Ты будешь в цветном халатике или в голубом платье, том самом, в котором я увидел тебя на палубе парохода в первый раз много-много лет назад. Тогда был август, радостные гудки, речные перекаты и каленые кедровые орехи, которыми торговали на коротких остановках закутанные в платки женщины. Мы пройдем в пустую твою квартиру, и я спрошу: «Ты любишь меня?» — «Люблю», — скажешь ты.