Белые лошади

Смерть была на том конце провода… Её смерть. Если бы он издал хотя бы звук, хотя бы голос подал каким-нибудь неуверенным «алло?..» Если б пытался умолять, объяснить… Если б взорвался каким-нибудь пошлым рыдающим «прости!», если бы… Если б она могла понять – что произошло, что с ним и в нём случилось! Но на том конце провода зависла тишина абсолютного униженного предательства. И с каждой минутой длящегося молчания, с каждой минутой этого распухавшего молчания, становилось всё невозможней его преодолеть.

Он молчал, и она не могла произнести ни звука… Сердце внутри ворочалось острым куском льда, изрезая грудную клетку в мелкие лохмотья. Когда пухлое, червивое это молчание выросло до небес и полезло изо всех щелей и дыр, из ноздрей и ушей; когда невыносимо стало дышать, она сказала:

– Не ищи. Меня больше нет. – И опустила трубку.

И сразу поняла – что следует делать.

Гулкая боль затекала в глазницы, пульсировала в висках и в затылке; трассирующая боль прожигала нутро. Интересно, может ли умереть ребёнок в её проклятой утробе под этой лютой канонадой? О ребёнке забыть. Он кончился, как кончилось всё. Он ещё неизвестно кто, и исчезнет вместе с ней, о нём никто никогда не узнает, ибо он несовместим с жизнью.

«Несовместимо с жизнью» – любимая была мамина фраза. Когда шарфик не шёл к плащу или к куртке, или сапоги не хороши были с пальто, она весело припечатывала: «Не-совместимо с жизнью!»

Надежда всё продумала. Идея пришла в голову ночью и весь день её занимала, а сейчас всё так правильно оформилось в голове, несмотря на туман, так последовательно и ясно встало: она умеет прыгать, и это не страшно и привычно, – когда в воду. Это – быстро. Выше по течению на берегах Клязьмы есть вертикальные откосы, и вода под ними глубокая, и омуты с водоворотами. Она знала эти места, сто раз бывала там с… т-сс! Того имени больше нет. Ничего уже нет, а скоро вообще ничего не будет. Главное: оборвать эту непереносимую боль.

Она наклонилась, крепко выжала тряпку, расстелила её у порога. Вылила из ведра грязную воду, сполоснула его чистой водой, поставила в кладовку швабру и ведро.

Готово. Она – свободна…

Перед тем, как выйти и запереть дверь, она обернулась и оглядела родное приветливое пространство дома. В полутьме – оставила гореть настольную лампу, чтобы дом не казался мрачным – доска на стене слепо темнела, словно и Мать, и Дитя смущённо прятали свои лица, отводили глаза от её ввалившихся глаз: что ж, бывает, недоглядели…

Вот бы с кем поговорить. Поинтересоваться: на такое ли её благословляли. Подойти и спросить: «Ты на это меня благословила?»

Но сейчас меньше всего хотелось с кем бы то ни было выяснять свою судьбу. Судьба закончилась…

Автобусы ещё не ходили, да и не могла она встречаться глазами с людьми – обязательно кто-то из знакомых попадётся. Многие уже наверняка судачат о скандале на поминках; ещё и поэтому в последние дни Надежда не выходила из дому и никому не открывала.

Повернув с улицы Киселёва на центральную площадь, она быстро и сосредоточенно пошла вдоль стены Преображенского монастыря, стараясь держаться в тени. Редкие фонари разливали убогие лужицы света на мокром асфальте, лёгкие шаги издавали умиротворяюще влажный звук: «чпок, чпок» – кроссовки были старыми, позапрошлогодними… Она вообще вся оделась в чуланное тряпьё (мамина закваска: себя ты, положим, хочешь выкинуть, а к чему ещё и вещи портить?).

Она шла, всё ускоряя шаги – торопилась: надо всё закончить к рассвету. Когда добралась до «Текмашдетали», слегка запыхалась. Миновала несколько улиц и вышла на берег. Здесь был один из венцов, но он не годился, – пологий, да она и так знала, куда идёт. Ускорила шаги, и над оврагом прошла до деревеньки Петрино, за которой тянулись сенокосные луга колхоза.

А на краю луга вздымался обрыв, – тот, что для дела подходил как нельзя лучше: русло тут крутит-вертит, водоворотов тьма… Унесёт её или затянет, и дело с концом. Лучше бы затянуло, чтоб уже и не опознать. Она села в траву над обрывом, обняла колени – согреться (смешно: тебе – согреться?!) – и сидела с полчаса, почти бездумно повторяя: «и дело с концом… и дело с концом…» Ни молиться, ни говорить с собой или с мамой ей уже не было нужно. Наговорилась, нажаловалась за эти три дня, сидя на кровати, качаясь и воя, как маленькая-ушибленная: «Папка, папка, па-а-апка!» Хорошо бы совсем не нашли, подумала опять без единой слезинки; хорошо бы исчезнуть без следа. Чисто и беспамятно.

От сырых лугов тянуло остро-медовым запахом, и крикуны-коростели вторили каким-то ночным птицам, может, перепелам… Свежесть рассветного воздуха нежно оглаживала шею, струилась по лицу, затекая в широкий ворот старой футболки, пробираясь к груди, где чудовищным кровоподтёком запеклась её душа.

Небо над противоположным берегом Клязьмы уже бледнело и поднималось. На пологом берегу там горел костёр, выстилались луга, и смутно, сонно передвигались кони. Одна лошадь белой была, такой белой – аж светилась в темноте.

Вот и белая лошадь…