Затем она удивилась, что, оказывается, по-прежнему взлетает на шине-качелях всё выше, всё выше, над берёзами-свитками, над кружевом голых ветвей, над разливом, подёрнутым сизоватым паром… «…матку придётся убрать… таз затампонируй… дождёмся Ашотыча…» Слишком высоко, слишком опасно взмывает, боясь улететь за пределы видимого горизонта… «…перевязываем артерии…» Долго летала над лодочкой, в которой стоял и смеялся… Потом-потом слёзы полились, кто-то грубо потащил её вниз, она сопротивлялась, она хотела ещё летать, совсем улететь… но огрузла, тяжело распласталась на катящейся куда-то тряской плахе. Потолок над ней бежал длинной дорогой, а лампочки – пунктиром, как верстовые столбы…
Её везли мерным ходом, и мужской голос с лёгким акцентом произнёс где-то наверху: «Ну что ж: кажется, мы живы? Кажется, обошлось…» – после чего она опять ушла в тёмную тину речного водоворота… – надолго.
Но не навсегда.
Часть третья
Разрыв
Глава 1
Забытьё
А помнишь, помнишь, как
после таборатри дня подряд каждый вечер ты приходил к двери дома на Киселёва и стоял, как приколоченный, дожидаясь, когда она покажется на углу улицы… Стоял, провожал глазами и не смел приблизиться. И она проходила мимо тебя, поднималась на крыльцо, отпирала дверь и входила в дом, сразу же запираясь. А ты стоял и стоял, изнемогая от тоски, от вины… пока, на четвёртый день, не поднялся на крыльцо и не стал колотить в дверь кулаком, и орать что-то несусветное, жалкое, окаянное, не заботясь о том, что кто-то тебя увидит – такого…И она вдруг рванула дверь, будто стояла там всё время, втащила тебя в дом и стала наотмашь бить – по лицу, по плечам, в грудь и в живот… – плача в голос… Била яростно, по-мужски, отчаянно, вкладывая всю душу, всё горе, всё своё – за эти месяцы – одиночество.
А ты смирно стоял под градом её ударов, мотая головой после каждой оплеухи, стараясь удержаться на ногах. Дожидался конца экзекуции и, умирая от счастья, повторял, как заведённый:
«Для тебя… для тебя… для тебя… для тебя…»
* * *
Здесь было другое.
С той самой секунды, когда в дверь просунулась голова Ксении Филипповны, с её дурацким венчиком на затылке, и масляным говорком старуха произнесла: «Вами, молодой человек, интересуется чей-то тихий голос…» – с той самой секунды он понял всё: тихий голос. Просто он всегда её чувствовал, как и она его, даже на расстоянии – потому и боялся звонить. К тому же она никогда не звонила сама; её деликатность выстраивала китайские церемонии: Аристарх занимается
, он готовится к экзаменам (его профессия венчала их обоюдное будущее сияющими чертогами).На две-три секунды он даже застрял в дверях комнаты – ему привиделось немыслимое: что он не помнит – где телефон. Шёл по коридору к тихому голосу
– на эшафот. Его тихий голос должен был произнести «Здравствуй!..», но не смог, сбежал куда-то внутрь живота.Стах пытался и не мог выговорить ни слова: горло, самую грудь ему забили мокрым песком. Пытался позвать её – как в детстве, в страшном сне, бывало, силился звать маму жалобным плачем – и не мог ни звука выдавить: ни простонать, ни провыть. Он тонул… Его скрутила судорога; его утягивало на дно.