Белые пешки

Она ничего не стыдилась – зачем? – и не боялась: были вещи пострашнее. Никто еще не прибегал ее насиловать, даже если видел с набережной. Ни один полицейский не выговорил ей за купание в шторм и в непристойном виде. И ни разу она не простудилась. На эти одинокие часы ее выключало из полного условностей реального мира.

Все дальше – автоматически: вытереться до жжения, одеться, расчесать волосы пятерней. Окинуть взглядом серый волнующийся плед, сливающийся с серой же недвижной простыней. Сунуть ноги в кроссовки. Подняться к автобусной остановке.

До дома – чужого-своего – отсюда было минут десять ходьбы. Рей, очевидно, купил квартиру за красивый вид: нескончаемые магнолии, пальмы и кипарисы, красные щербатые крыши, редкие скалы, масляно-желтые головы фонарей и редкое мигание ночных кафе. Больше покупать было не за что: довольно убитый ремонт, ветхий балкон, который потихоньку крошился каждый раз, как на него ступала чья-то нога. Но вид. И досягаемость, конечно.

И все же Марти побрела на автобус – хотела сделать привычный «круг почета»: проехаться по набережной, подняться в уютный район с рынком и кондитерскими. Погрузиться еще в одну «иную» реальность, где ее не побеспокоят, и только потом – домой. Домой, в свою-чужую квартиру, от которой есть ключи; домой, где будет пахнуть крепкими сигаретами Рея и странным одеколоном Крыса, отдающим мандарином и кожей. Домой, где их уже не будет, потому что они сменят ее на кругу ада.

По дороге она встретила только одного человека – высокого мужчину лет сорока пяти. Он стоял у табачного киоска и тянул кофе из картонного стаканчика. Марти от нечего делать попыталась разглядеть его выразительное, неевропейское лицо, но тут пригрохотал автобус. Когда она села и глянула в окно, улица была пуста.

В тот день я чувствовала что-то, но не придавала значения. Думала, что устала, что моя… чуйка сломалась, что сломалась вся я – и только поэтому даже море не придало мне сил. Еще выходя из больницы под вечер, я смотрела вокруг, а поля людей мигали все как одно лиловым; редкий цвет, который прежде я встречала только пару раз и никогда – так ярко. Я терла глаза, ругала себя на чем свет стоит и думала о маме: как она там? О Сашке, о Нике, обо всех, но о маме – больше. Она у меня такая сильная, веселая, но такая закрытая. Мы всегда мало обсуждали нашу… суть, так это назвать? Мама хотела, чтобы я «жила по возможности магловскую жизнь, раз Хогвартса и Первертса у нас нет» (да, в нашей семье это она первой полюбила и Поттера, и Гаттера, и заставила меня про них прочесть). Я знала минимум правды о нашем прошлом, ну вроде того, что папу она подцепила, вмешавшись в его расследования, а прадед поймал какого-то полулегендарного Зверя и заточил в потустороннем мире, зарыв в удачном месте зачарованный крест.

В день, когда я постриглась и собралась во Францию, напоследок, у порога, мама сказала мне:

– Будь осторожной. И сильной, что бы ни случилось.

Но ничего не объяснила.

Объяснений я уже не получу – потому что мама не помнит этих слов. Как не помнит ни креста под крыльцом, ни легенды о нашем прадеде. Она помнит только, как была шарлатанкой и наебывала людей с гаданиями в 90-е.

В автобусе она ехала одна. Водитель, испанец-эмигрант с сериальным именем Педро, был знакомый. Марти часто встречала его во время ночных рейсов. Педро обычно включал бодрую музыку, борясь со сном, но сегодня вел почему-то в тишине. Может, болела голова. У Марти точно болела.

Она села и посмотрела в окно. Мутная прослойка когда-то живого воздуха. Тяжесть. Тишина. Хриплое нашептывание близящейся грозы. Небо хмурилось, прогибаясь под каплями дождя, нависало над дорогой. Клонило в сон.