Белые пятна

Федя Дронов старательно правил трехгранкой пилу. Алешка Петренко лежал на фуфайке, подставив солнцепеку спину и говорил, ни к кому не обращаясь:

— Не в пример он разным там Курбатовым да Мосалевым. Витя наш, прямо скажу, свой в доску — и брюки в полоску. Одно слово: из лагеря. Они, такие-то, без туфты никакой работы не признают. Нас-то Разумов… ни в жизнь не продаст.

Дронов продолжал молча скрежетать напильником. Петренко поморщился:

— Да брось ты, Федя! Такой снастью только ржаные сухари повдоль пилить.

Алешка перевернулся на спину и тихонько запел:

Ка-стюмчик серенькийИ сапожки со скрипомЯ на тюремный на бушлатик променял…

Из-за дерева показался Разумов. Увидев его, Петренко гаркнул во все горло:

— Десятник идет! Витя, топай сюда! — И поднял над головой флягу.

Рубщики сгрудились у края завала, с любопытством наблюдая за обоими. Виктор пил холодную воду, Петренко покрикивал:

— Эй, робя, бросай, отдохнуть надо…

Разумов возвратил ему флягу, участливо бросил:

— Устал?

— Я-то? Было бы с чего!

— Как? Разве ты не работал?

Удивление в лице и голосе десятника пристыдило бы многих, но не Петренко.

— Тебя ждал.

Загорелые щеки Разумова медленно побурели.

— Это правда? — спросил он у Дронова.

— Знамо, голова. С утра сидит, песенки распевает. Ничего, говорит, Витя туфту любит.

Разумов шумно вздохнул и отвернулся.

Надсадно визжала пила. Дронов, не прекращая работы, откидывал голову назад и терся потным затылком о ворот рубахи, давя впившихся в кожу комаров.

Алешка выпил остаток воды, взял топор и, отрубив березовую вершинку, покуривая, стал затесывать колышек.

— Дронов, — сказал Разумов старшему лесорубу, — завтра с обеда переходи на третью. Сможешь?

— Да ведь как пойдет, — пробормотал Дронов. — Надо бы сделать. А ты к нам наведаешься? Лес-то, видишь, как густ.

— Я пришлю Акатова.

— А, ну-ну, можно, можно, — бурятским говорком зачастил Дронов. — Ванька до топора, до пилы злой… и перекуры не больно уважает.

Разумов повернулся к Алешке:

— Петренко, завтра утром пойдешь шурфовать.

Петренко сделал большие глаза:

— Я? Шурфовать? Да ты что?

— Ничего. Пойдешь шурфовать.

— Не пойду, Витя. Оставь меня в покое.

— Пойдешь. В наряд включать не стану — имей в виду. А артельщик у нас такой… любит в наряды заглядывать.

Рубщики слушали и переглядывались. Разумов направился в распадок Медвежий.

— Ничего десятник-то, старательный, — обменивались рубщики впечатлениями. — По-деловому решает. И к труду привычен.

— Что ты, голова! А ловкий какой!

— Я ж говорю — орел! — как ни в чем не бывало воскликнул Петренко. — Слышь, Федя, поучит меня наш десятник, по-лагерному поучит. Но, однако, обойдется… отходчивый он, — добавил Петренко, казалось, без всякой обиды.

Дронов странно взглянул на него, но ничего не сказал.

2

Как только Виктор научился ходить и лепетать, он заметил, что им всегда кто-то распоряжался: сначала мама и няня, потом бабушка, потом Светланка, староста группы в университете. Длительные занятия в школе и на двух факультетах приучили его соблюдать строгий распорядок. Стоило Виктору заглянуть в расписание, как он узнавал, что ему сегодня обязательно нужно быть в физической лаборатории или прослушать лекцию об эпохе Возрождения. Это — в университете. Стоило «старшому» подать команду, нередко составленную из одних бранных слов, как Виктор оказывался в строю, углублял котлован или просеивал сквозь сита кварцевый песок, или набивал каменьями железные бочки, наращивая временную плотину. Это — в лагере. Здесь же, в экспедиции, с первого дня жизнь потребовала активного действия; она ставила перед ним неисчислимые вопросы, загадки.

Ребята недовольны и что-то затевают. Ну и пусть! Виктор тут ни при чем. Мосалев встревожен, Андрюша Ганин ежедневно толкует, что хозяйство наладится, право же так! А Виктора Разумова целиком захватило чувство свободы и нетронутая, первозданная природа.

Виктор прижался к теплой глыбе бурого гнейса. Огляделся вокруг, любуясь миром гор, и шумно вобрал в себя благодатный, насыщенный лесными запахами воздух.

После первой беседы, в которой Разумов был предельно откровенен, Лукьянов часто зазывал к себе необычного десятника. Собеседником Лукьянов был прекрасным, а главное — разносторонним. Частенько к ним заглядывал Ганин, и тогда разговор касался поисков, событий в таборе, надежд и предположений. Они оба, начальник и молодой геолог, воздавали должное знаниям «инженера-историка», как шутя именовали они Виктора, и держались с ним по-товарищески просто.

По-видимому, желая испытать сообразительность Разумова, Лукьянов дважды посылал его обследовать ближние гольцы. Поручения Виктору нравились, он находил в длительных прогулках много интересного. Его сопровождали Курбатов и Каблуков, и между ними не могла не возникнуть дружба.

— Вот бы так все лето! — мечтательно говорил Курбатов. — Люблю бродить, ах люблю! Да с такими, как вы…

— Спрашиваешь, — протянул Каблуков. — В шурфе день-деньской один, ковыряешься в мерзлоте да думаешь о всяком-разном… Скучно без компании.