Белые пятна

Они бродили по окрестностям, варили обед, вдосталь купались. Они валялись на песке и загорали. Они покупали дешевые свежие фрукты и уплетали их килограммами. Они блаженствовали. И их ничуть не смущало, что ряды отдыхающих то и дело редели: сентябрь не июль, сезон на Днепре короче, чем в Сочи и Ялте.

Нет, это их ничуть не смущало: они не рвались заводить знакомства, не искали шумных компаний. Им было очень славно вдвоем — наедине с днепровской волной, с нежарким солнцем и мягким песком. Но в одно прекрасное утро, увидев, что остались одни (все палатки внезапно исчезли!), вспомнили Трубкины про адресок и отправились в гости. Чтобы спать надежно под крышей. А днем — загорать.

В то утро они раньше обычного прибыли на косу, словно боялись, что на пляже им не достанется хорошего места. Пляж был пуст совершенно. Накануне глаз еще натыкался на рыбаков-одиночек, маячивших где-то вдали, — они оживляли пейзаж и его «утепляли». Теперь не было никого. На огромном песчаном пространстве Трубкины оказались одни. Кого-то, возможно, пустота удручала бы. Но разве нет наслаждения в том, чтобы себя ощутить властелином простора? Почувствовать: все это — и река, и небо, и солнце, и море там, за плотиной, и влажный песок, и деревья, подступающие к самому пляжу, — все это твое, и только твое?!

И снова они купались и загорали, бегали по песчаной косе, шутили, дурачились, снова купались и опять загорали. А потом проголодались. И стали готовить обед.

Было два часа дня. Суп уже закипал, булькало в котелке, где варилась картошка. Запах простейшей, но самой вкусной в мире еды вплетался в запахи воды и леса, рождая ту гармонию, ту полноту и радость естественной жизни, что властно тянут к себе от городской суеты и городского комфорта.

И тут оказалось, что на пляже Трубкины уже не одни. Откуда ни возьмись — эта привычная нам с детства фраза из сказки здесь абсолютно уместна, — появились люди. К ним шли трое. Они спустились с косогора — оттуда, где за плотной стеною деревьев проходит шоссе, — и неуверенным шагом двигались прямо к костру. Под мышкой у каждого отчетливо виднелась бутылка, а у самого высокого, курчавого, с усами репинского запорожца — две сразу.

Подошли. Уставились на походную кухню. Один, тот, что похлипче, поднял крышку кастрюли, заглянул. Жадно втянул ноздри. Остальные причмокнули языками: запах поистине впечатлял.

Молчали.

Молчали «гости». Молчали хозяева. Ветер шелестел пожелтевшими листьями. Вольно цвиркали птицы, гоняясь за мошкарой.

В протоколе одного из допросов сказано так: «Пришельцы в течение длительного времени молча разглядывали Трубкиных и их вещи, находившиеся на расстеленном брезентовом покрывале». Кто может в таких случаях определить длительность времени: для преступников и для жертв оно тянется не одинаково.

Впрочем, нет еще ни жертв, ни преступников: трое вполне «окосевших» мужчин (Трубкин: «От них на расстоянии несло перегаром»; «гости»: «Мы пили с самого утра вперемежку водку, вино и пиво») просто стоят и смотрят. Стоят и смотрят, ковыряя в зубах и бережно прижимая к бокам четыре бутылки. И в этом стоянии, как там его ни толкуй, криминала нет никакого. Никакого, хотя разом рухнуло все: и солнце, и небо, и покой, и простор. И хочется лишь одного: скорее уехать. Побросать все к чертям, от всего отказаться, без отдыха вкалывать еще целый год — только бы не чувствовать над своей головой эти тупые, пьяные рожи.

— Метр найдется? — нарушил молчание самый юный из всех.

Теперь нам известно, что «юному» тоже за тридцать, но там, на косе, в драматичной той «мизансцене», внезапно созданной жизнью, показался он Трубкиным и опрятным, и совсем молодым. И голос его не очень их резанул, интонация тоже была человечной. «Пронесет!» — подумал Владимир Васильевич. Мирно, с охотой даже ответил:

— Чего нет, того нет: я не плотник и не портной.

Шутка, однако, не имела успеха. Огрызнулся второй — крепыш весом за девяносто, с ручищами мясника:

— Дай метр!

Голос его, хриплый и угрожающий, разительно отличался от голоса первого, избавляя от напрасных надежд и иллюзий.

«Не пронесет!» — уточнил для себя Владимир Васильевич. Мозг заработал ясно и четко. Уже не было ни страха, ни шока — только воля и собранность, хладнокровие и осторожность.

Крепыш выразительным жестом показал, что называется «метром» на языке алкашей и ханыг: тара! Сосуд, в который можно налить. Инна Сергеевна протянула «гостям» банку из-под майонеза и бумажный стаканчик.

Но налить пришельцы отнюдь не спешили. Появилась иная, более важная цель: «пощекотать нервы» — так с подкупающей откровенностью определил ее на допросе неделю спустя один из ханыг.

«Щекотание» началось. Вот как вспоминали о нем впоследствии «гости».