Белые витязи

Тихо проходит мимо вся в слезах дама... Родственница покойного... Шепчется о чём-то с генерал-губернатором Долгоруким — тот, очевидно, тоже ещё не чувствует боли этой потери, а пока лишь ошеломлён ею... То встанет и уставится на одну точку, то сядет и безнадёжно разведёт руками...

   — Ещё вчера весёлый, сильный, здоровый... Смеялся, шутил над нами... Сегодня вбегают ко мне — пожалуйте, генерал умер!.. Обругал денщика, думаю генерал шутит. Он часто так-то... Сам станет за дверь со стаканом воды. Вбежишь к нему в комнату, а он водой тебя... думал и теперь... Осторожно вхожу... Лежит ... Ещё тёплый... О Господи, Господи! — и Эрдели хватается за голову.

Двое врачей четвёртого корпуса Гелтонский и Бернатович тоже здесь... Блестящий петербургский генерал с вензелями... Этот больше занят собственной своей особой... Я всматриваюсь в лицо другого военного, рядом стоящего, и вспоминаю Во время войны его называли первой шарманкой российской армии... Разлетается он к армейскому генералу, тот, видимо, ещё не очнулся. Нос башмаком и красный, ноги колесом...

   — Нужно признаться!.. Покойник был хороший генерал... Не дурной-с! — авторитетным тоном заявляет «первая шарманка».

Косолапый генерал пыжится... Пыхтит, краснеет.

   — Если он был не дурной... Так мы-то с вами, ваше превосходительство, что после этого... в денщики к нему Да и то, пожалуй, не годимся.

Паркетный генерал не унимается. Около стоит молодой офицер генерального штаба с чёрными, печальными глазами.

   — Корпус много потерял в нём!.. И войско — тоже.

   — Не корпус и не войско, а весь народ, вся Россия, ваше-ство!..

В час назначена панихида... Едва-едва удалось добиться этого. Хотели служить её на другой день только после вскрытия трупа... Высокий, красивый архимандрит с чёрными волнистыми волосами и расчёсанной бородой как-то неуверенно, робко показался в дверях с причтом, да там и застыл... Лёгкий запах кипариса и ладана пронёсся в воздухе. Солнечные лучи шире ложатся в комнатах, золотя густые эполеты, красным полымем вспыхивая на лентах и искрясь на звёздах...

   — Зачем эти живут... Зачем не они лежат там, вместо него, всем дорогого, всем необходимого? — шевелится на душе обидное сожаление...

   — Знаете, какая разница между Скобелевым и этими... — слышится около.

   — Какая?

   — Разорвись тут граната, эти упадут — а он встанет.

   — Его нужно вынести на площадь и показать народу!.. Он народу принадлежит, а не тем, которые только мёртвому записываются в друзья!.. Пусть на площади служат панихиду — народ молиться за него хочет...

И глядя сквозь окна на эти благоговейные толпы, на эти глубоко взволнованные лица потрясённых людей, я верил, что только там, только они чувствуют как следует всю грандиозность этой потери... Им, именно им нужно было отдать его, чтобы ни напыщенные фразы, ни притворные слёзы не оскорбляли его праха... Там он был бы своим между своими — там искренние слёзы лились за него, там за него молились и страдали...

Кто-то в толпе стал было рассказывать о последних часах жизни М. Д. Скобелева.

Слушал, слушал старик какой-то... Крестьянин по одежде...

   — Прости ему, Господи, за всё, что он сделал для России... За любовь его к нам прости, за наши слёзы не вмени его в грех!.. И он человек был, как мы все... Только своих-то больше любил и изводил себя за нас.

И вся окружающая толпа закрестилась — и если молитва уносится в недосягаемую высоту неба — эта была услышана там, услышана Богом правды и милости, иначе понимающим и наши добродетели, и наши преступления...

В другой толпе рассказ шёпотом.

   — Был я у Тестова... Вдруг входит он и садится с каким-то своим знакомым... Я не выдержал, подхожу к нему... Позвольте, говорю, узнать, не доблестного ли Скобелева вижу?.. Дозвольте поклониться вам!.. Он вежливо так встал тоже... С кем имею честь говорить, спрашивает. Бронницкий, крестьянин такой-то, говорю. Подал он мне руку и так задушевно, по-дружески пожал мне мою!.. Ушёл я да заплакал даже.

   — Он простых любил, сказывают!

И целый ряд рассказов, один за другим, слышался в толпе. Появились солдаты, лично знавшие покойного...

Из спальни, где лежал труп, его вынесли наконец в небольшую комнату, которая ещё ничем не была убрана. Первая панихида носила искренний характер. Сюда собрались только знавшие покойного. Не было ещё и почётного караула. Когда я вошёл сюда, на столе покрытый золотой парчой лежал Скобелев. Его не одели, и покров был натянут до подбородка... Громкие уже рыдания слышались кругом... Свет падал прямо на это изящное, красивое лицо с расчёсанной на обе стороны русой бородой, на этот гениально очерченный лоб с тёмной массой коротко остриженных волос...

Совсем, совсем спокойное, только страшно жёлтое лицо... Он, когда волновался, делался гораздо бледнее, чем теперь... Точно заснул... Улыбка лежит на губах и тоже безмятежная, ясная... Широкой полосой горят лучи на золоте парчового покрова...

   — Не тот покров, не тот покров!.. — суетится кто-то позади.

   — Чего вам? — спрашиваю я...

   — Совсем не тот покров...

   — Да вы-то кто...