Белые воды

Неужели у женщины тоньше, обостреннее эти чувства? Неужели природой, самим предначертаньем — давать жизнь — предопределены и эти ее отличительные, повышенные во много крат возможности почуять внутренне, услышать, что ждет ее дитя, ее частицу, какой она даровала жизнь?.. И это, выходит, настораживает, в определенных ситуациях делает их даже провидицами? В этом их высокие, самой природой вверенные охранные полномочия? И, значит, Галина Сергеевна и в той гибели сына Максима, и теперь, в неведомой судьбе Павла чувствовала, «видела» больше и дальше, чем он, Куропавин, — у нее проявлялись, действовали те ее охранные полномочия?.. Но почему, почему он в том случае с сыном Максимом не ощутил грозящей беды, остался глухим?

Тогда зима на Владимирщине утвердилась поздно, и только успело окрепнуть перволедье на Клязьме, совхоз спешно начал перевозить сено с заречья, мобилизовал ребят. Максим увязался за Павлом, за старшими ребятами, — тот год был его первым школьным. По натуре он неугомонный, непоседа: ни зимой, ни летом его нельзя было удержать в доме, словно знал он, что отведен ему короткий и скупой срок, оттого и старался наверстать, взять все возможное.

Утром Куропавин собирался в райком, на работу, рылся на книжных полках, отбирая литературу, — надо было писать доклад по «текущему моменту», и Галина Сергеевна, входя к нему, возбужденно сказала:

— Максим рвется перевозить сено в совхозе, Миша.

— Так что? — покосившись от книжного шкафа, отозвался он.

— Прошу тебя, отговори, запрети, что ли, — подступила она. — Не слушает! Совсем же ребенок! И потом…

Он смотрел на нее, отметив крайний признак ее взволнованности — у нее белели, как бы вымораживались надбровья и мочки ушей, но не понимал в эту минуту, что с ней происходило, чем вызвано ее состояние.

— Потом… чувствую: вот чему-то случиться… Лед недавно стал.

— Преувеличиваешь! — сорвалось у него, и он, осознав, что вышло резко, попытался обратить в шутку: — Да ты что? С вещунами, что ль, общалась? Сороки на хвосте принесли?

Влетел одетый Максим, бросился мимо матери к нему, потолкался по привычке сбоку у бедра: значит, выходило — дело конфликтное, деликатное.

— Пап, чего нельзя? Вон меньше — Васька Рыжак, Минька Бублик — будут возить, а я? Сам говоришь — пример показывать…

Куропавин примял торчавший белесый вихор сына, как ни пресекал он у себя попытки и в малом не выделять его перед старшим сыном, Максим все же был его тайной слабостью и надеждой, сказал:

— Если, мать, пример, надо…

И Максим ринулся стремглав в дверь, не представляя, не догадываясь, навстречу чему, какой судьбе он рвался.

Перед обедом уже протиснулся в дверь директор совхоза Набоков, весь мокрый, смороженный, будто его только что выдернули из купели.

— С сыном вашим, Михаил Васильевич…

— С каким? — холодея, выкрикнул Куропавин и поднялся.

— Младшеньким.

Дорогой в больницу, на санях, Набоков рассказал безмолвному и бесчувственному Куропавину, повторяясь в волнении, не попадая зубом на зуб и от продроглости, и от потерянности, перебивая себя восклицаниями: «Я-то, куль с мякиной! Я-то…» — как все вышло. Провалились дроги с сеном, и Максим туда — под лед, да, видно, что-то ударило его: вытащили, а он — ни стоять, ни лежать.

В больнице Куропавину пояснили: да, поврежден позвоночник и, возможно, дело худо.

Пять дней отмаялся Максим в жару и бреду на больничной койке, а утром, на рассвете, очнувшись, спросил сидевшую возле него Галину Сергеевну: «Мам, солнце еще не вставало?» — «Нет, сынок, не вставало».

И этот странный, неведомо почему возникший у сына в момент его смерти вопрос — Максим вслед за ответом матери вздохнул коротко и затих — многие годы, внезапно являясь Куропавину, взвихривал, мешал все его чувства, долго бередящим осадком лежал на душе.

По-прежнему она молчала, хотя ему почудилось: то далекое, в которое она ровно бы ушла и которое он видел в ее глазах, теперь будто приблизилось, и даже щеки ее, казалось, чуть окрасились, оттеснив сумрачный налет, и он, Куропавин, заторопившись, комкая в памяти прошлое, шевельнулся на кровати, рассчитывая вывести ее окончательно из той пугающей глубины, принялся рассказывать подробно, в деталях, как было в Москве.

Он не скрыл от нее, сказал, что перед Охримовым ставил вопрос, чтоб отпустили, направили на фронт; глядя ей в лицо, надеясь увидеть ее реакцию, ничего, однако, не заметил, словно ее никак не тронуло его сообщение, и он примолк в нерешительности, даже чуть задетый этим ее равнодушием — неужели ей все равно, как он мог поступить в той ситуации?