Белые воды

Подходили в ранней сумеречи еще люди, присоединялись. Ватагой двинулись напрямую — где улицей, где пустырями — за город, к прозрачно и таинственно синевшим в рани из-за непроглянувшего пока солнца белкам. И роса, обильно осевшая на траву, на цветы в палисадах окраинных домов, и свежесть утра, и ровная, не замутненная дымкой синева гор, с каждой минутой отчетливей проступавших величественной громадой впереди, — все предсказывало хороший день, удачу в ягодном предприятии; и в ватаге царили оживленье, подъем, двигались кучно и бодро, ребятня срывалась, взлетывала то и дело, будто стайка воробьев.

За околицей пошли круче в гору, по увалам, поросшим лиственницей, хлестким карагайником, кустами вербы; и Идея Тимофеевна, державшаяся в конце ватаги, поискала в какой-то момент глазами свою дочь, скорее без особой цели, и вдруг увидела ее короткое оранжевое платье — Катя мелькнула за кусты карагайника. Почудилось — с ней за куст шастнула и Катя Макарычева. С коснувшейся души смутой — Катя вряд ли одна — Идея Тимофеевна теперь уже стала высматривать в разбредшейся толпе Катерину-старшую, не замечая, что прибавила шагу, чтоб очутиться ближе к основной массе людей, и, наконец, со спины, угадала — она: в резиновых сапогах, в темной юбке, оголявшей белые икры; коричневый жакет, старый и вытянувшийся, висел на ней мешковато, полнил ее, однако на голове белый платок аккуратно и даже изящно стягивал волосы, концы-усики маленькими рожками торчали впереди, надо лбом. «Ну вот, не хотела встречи, а судьба, выходит, по-своему решила…»

То прежнее приглушенное состояние продолжало оставаться в ней, она жила им, и даже этот «ягодный выход», оживленный, отрадный для всех, скрасивший невзгоды бытия людей, не коснулся ее, она отправилась в горы по необходимости: все не иждивенкой быть, внести свою какую-никакую, а долю, и потому общий настрой людей ее не затронул, она и держалась особняком, и даже тот факт, что увидела неожиданно Катерину Макарычеву, вскоре забылся, вытеснился из пустовавших ее чувств и сознания, она после бесцветно подумала: «Ну и пусть, какое нам дело друг до друга, теперь тем более…»

Она в своей заглохлости не хотела даже подумать о том, какие новые испытания ей могла уготовить судьба, какие душевные, нравственные открытия еще ждали ее.

Уже далеко за полдень растекшиеся просторно по зарослям балки, которую Идея Тимофеевна не признала (лесистая, с солнечными, угретыми откосами, с широкими поясами-оторочками малинника и кислицы, — балка как балка), они группой и устроились на отдых, отыскав ровную затененную площадку под лиственницами. Рассеявшись по площадке, как бы растворенные в дымке, в ажурной кисее, занялись кто чем: одни лениво еще ели ягоды, набившие оскомину, другие выбирали из корзин сухие ветки, листья, третьи, улегшись на земле, попросту дремали. Прислонившись к шероховатому, замшелому стволу лиственницы. Идея Тимофеевна бездумно ворошила рясные гроздья стеклянно-красных ягод, выбирала обломки веток, нападавшие листья и услыхала, как кто-то назвал балку — Гоновая, и Идея Тимофеевна, еще не отдавая отчета, оторвалась от однообразного занятия, огляделась, словно ища, кто сказал, в сознание тоже нецепко впилось: «Гоновая?! Да, да! И похоже, и не похоже… Но тогда был снег, все, конечно, выглядело по-другому. Значит, где-то и заимка, и речка Громатуха рядом».

И словно бы отзываясь на ее мысли, Матрена Власьевна мечтательно сказала:

— Эва, рядом, десь, Громатуха. Воды испить-от… Да руки, ноги чё те из кедру вырублены. А итить надо!

И она в расстегнутом на груди залосненном влажном жилете, со съехавшим на затылок ситцевым платком, последним движеньем заколов в седые волосы гребенку, опираясь на корзину, стала вставать, но, негромко ойкнув, прикусив губу, осела на место.

— Вот те и пошла баба..

— Я пойду, пойду! — сказала Идея Тимофеевна, поднялась на отяжеленные, малочувствительные ноги. — Я знаю, где речка. Принесу воды. А вы посидите, отдохните.

И, взяв старенький, пусто громыхнувший чайник, пошла от временного стана. Она не понимала, почему решилась на это, почему какое-то внутреннее принуждение подтолкнуло ее встать, пойти, не представляла и того, откуда в ней та вера, будто знает речку, знает, где спуск в обрывистом каменистом берегу. Казалось, таинственное провидение вселилось в нее, руководило ею. Обходила завалы от старых порубок, разросшиеся колки кустарников, спутанно-прочных ягодников, и странно — довольно легко и просто, не задумываясь, сворачивала, выбирала ориентир по стволам деревьев и вскоре услышала явственно рокочущий шум воды, автоматически прибавила шаг. И все же разгорячилась, запалилась под жакетом, какой ей ссудила Матрена Власьевна, распределяя утром перед выходом каждому комплект одежки, на ходу расстегнула его, — живительная струя коснулась спины.