Белые воды

Второй день как отряд передислоцировался сюда; пятнистые камуфлированные палатки надежно скрывались под сомкнутыми наверху кронами деревьев — передовая где-то близко, и немецкие самолеты пошныривали, невесть откуда являлись, желтобрюхие, высверкивая, проносились над лесом; высоко, снежно белея, с подвывом гудя, зависала, кружила подолгу «рама» — коршун, высматривающий жертву.

Они, шиваревцы, знали: держать их долго не станут, коль стронули, подтянули к передовой, считай, день-другой и — поставят очередную задачу; пойдут они на боевую работу, пересекут с боем местного значения линию фронта — у Шиварева это называется «водой протечь сквозь врага, святым духом под носом проскользнуть». Оттого до изнеможения, до седьмого пота их учат, тренируют: ползать бесшумно, маскироваться, вживляться в землю, срастаться с ней, действовать финкой, малой саперной лопатой, прыгать, увертываться; приемам борьбы — коротким, мгновенным ударам, неотразимым, эффектным; стрельбе из разного оружия, своего и трофейного, в самых невероятных и неожиданных положениях и ситуациях. Инструкторы, неистощимые на выдумку, бесконечно изощряются, придумывая и верша чудеса. Быстрым пружинящим шагом обходя свои «владенья», вырастая то перед одной, то перед другой группой, наблюдая занятия, Шиварев щурится, теплеет смугло-строгим лицом, поводя выгоревшими просяными бровями, в довольстве покрякивает, случается, во внезапном порыве бросается на землю вместе со всеми, задорно, живо включается в занятия — Костя Макарычев и другие бойцы в завороженности не спускают глаз: ловко, точно все выходит у Шиварева.

На полевой гимнастерке майора, на левой ее стороне, сбито друг к другу, привинчены два ордена Красного Знамени, один из них отливал совсем свежим, нисколько не отускнелым золотом, блескучей эмалью — тоже предметное основание для тайной гордости своим командиром. И хотя теперь, выйдя из последней эпопеи, отряд, считай, наполовину пополнился новичками, бойцы знают, за что этот новенький орден прибавился у Шиварева. Впрочем, для Кости Макарычева эпопея тоже не прошла бесследно, и не потому, что ему тоже, как и еще нескольким товарищам, прикрепили пусть не орден — медаль, тоже новенькую, бело отсвечивавшую на гимнастерке, — «За отвагу».

…В лесу прозрачно-светло от дробившегося в ветвях и листьях солнечного света, будто попадавшего на битое, раструшенное по кронам деревьев стекло, и Костя Макарычев, после побудки выбравшись из палатки наружу, прихватив с собой по привычке вещмешок и автомат, на минуту замер, невольно зажмурившись, — глаза не сдюжили утреннего ярившегося света.

С вещмешком и автоматом, не думая, что все это можно было оставить, не тащить с собой, достать лишь полотенце да мыло, выданные накануне передислокации отряда, Костя отправился умыться к речке. Опыт ему подсказывал: выдадут с иголочки белье, портянки, вафельное полотенце, мыло, оделят пачкой хорошего табаку, раздадут пакеты с НЗ — считай, кончились тренировки, бесконечные отработки упражнений на «психологической» полосе — преодоления развалин, горящего сооружения, водного препятствия, лазанье по канату, спуск по веревке, стрельба навскидку, с ходу, преодоление колючих заграждений, рукопашная борьба, действие холодным оружием… И хотя обычно, в тех прежних ситуациях, Костя еще до объявления приказа и задачи пытался предугадать, что их ждет, что предстоит, — теперь же была какая-то отстраненность от предстоящего, более того, будто расплавленное и размытое этим блещущим, ярким днем, жило совершенно другое — ожидание, предчувствие, которое еще пряталось, не пробиваясь, не желая открыться, и Костя Макарычев, вразвалку шагая по хрустящим палым веткам, по мягко шуршащей подстилке из листьев, в сонной, не исчезнувшей из тела ленивости отмахивался от этого ощущения, наслаждаясь бездумностью.

Понизу было особенно светло и прозрачно, лишь выше, к кронам берез, осин и елей, томилась белесо-мраморная дымка, и лагерные палатки, разбросанные тремя отчетливыми высыпками, просматривались четко. Везде уже возникла негромкая суета, долетали приглушенные переговоры, редкие команды: должно быть, какую-то из рот собирали на завтрак к походной кухне. Впереди, на западе, гудело и ухало отдаленно и неразборчиво, словно это вовсе не отголоски боя, а бормотанья где-то далеко и сокрыто скопившихся во множестве выпей и удодов, — вершился безобразный бесконечный концерт, так не вязавшийся с блеском, ясностью летнего дня, дробящимися в бесконечной игре солнечными бликами. И, однако, от близости воды, острого и желанного предчувствия — сейчас умоется, по пояс ополоснется, круто взбурливая в радостной волне, — уже видя в проеме камыша и тальника зеркальный плес, Костя отложил вещмешок и автомат на зеленый взгорок, дернул ремень, перебрав защитные пуговицы гимнастерки, ловко скинул ее вместе с нательной рубахой.