Белые воды

После митинга на Соколинском руднике Андрей поехал на свинцовый завод, чтоб на месте, не откладывая дело в долгий ящик, сразу же обговорить и с руководством завода родившийся и уже начавший, как ему думалось, жить замысел, важно было только поддержать слабый росток, помочь ему окрепнуть, дальше он пойдет в рост сам, постоит за себя.

На митинге все сложилось без единого «сбоя»: зачитали телеграмму наркома, Андрей после вручил ее: «Храните, дядя Петя, она ваша!» Поздравляли Петра Кузьмича товарищи по руднику, поднимаясь на трибунку, установленную неподалеку от бытовки, выступил и Косачев: в конце крутнул от трибунки непокрытой головой с приплюснутыми, будто сплывший блин, волосами: «Ить вот он, партийный руководитель, давеча грит — вызови на прямую вахту со свинцового завода Федора Пантелеевича… Ох! — темный заскорузлый палец бурщика потыкался в фанерный жесткий козырек трибунки. — А ить к ему, Федору Пантелеевичу, подход надоть иметь, — гляди, ровно бугай, на рога и взденет! Хучь и не бергал».

Смешок прошел, прокатился возле трибунки, будто первый неокрепший гром, кто-то поддакнул: «Этт так — хучь и не бергал!» Куропавин выручил. «Попробуем! — возвысил весело голос — Он человек рабочей косточки, поймет!» Гулом одобрения поддержали его.

Мухортка трусил по пустырю, примыкавшему к Филипповке, — речка угадывалась по мерному притушенному ворчанию, по частокольной цепочке желтолистых тополей. У Андрея Макарычева были все основания для доброго душевного расположения, однако что-то там скребло, щемило, и он приходил к выводу: вот, верно, от того взгляда Кати, какой перехватил случайно и нежданно, когда стоял у стола президиума рядом с Сиразутдиновым. В желтоватом рассеянном свете различались лица только тех людей, кто стоял близко к президиуму, в первых и вторых рядах. Больше было женщин, они как раз сгрудились слева от стола, укутанные толстыми шалями, закрывавшими лоб и подбородок, и Андрей в какой-то момент, скользнув по терявшейся в сумеречи плотной толпе женщин, вроде бы и не заприметил никого из близких, отвернувшись, вслушался в слова очередного выступавшего бурщика, — этот оказался пословоохотливей: говорил о Сталинградской битве, о том, сколько народу уже полегло, сказал, что «брательник там убит». Какая-то странная неловкость, точно бы ему вдруг стало совестно оттого, что так мельком, пусто скользнул взглядом по женским сбитым рядам, коснулась Андрея, и, движимый этим чувством, он снова посмотрел туда, с опаской, с ожиданием подвоха вел взглядом по головам, лицам, и в какой-то момент будто в нем слабо протек электрический разряд: еще в точности не угадывая лица Кати, понял, что натолкнулся на ее взгляд. Наконец различил в глухой шалевой повязи ее лицо, прочитал и опаливший его горький упрек: «Ну, видишь, что делается, как дерутся, умирают люди, а ты все здесь, отсиживаешься…»

Именно это он прочитал в ее глазах. Она отвела взгляд первой, и Андрей Макарычев, еще в державшей его оцепенелости, смотрел, точно бы надеясь, что она еще поглядит, он увидит, поймет иное, поймет, что вообразил ошибочно. Однако Катя не только больше не взглянула в его сторону, она, будто вспомнив, что должна уйти, попятилась в задние ряды, растворилась в толпе.

«Черт возьми, — думал он теперь, пытаясь сбить скребущую сумятность, — глупость же, глупость! Не могла она так думать. Не может! Ей же известно, что ты хотел, хотел! Но не волен сам решать, это не в твоей власти!» Однако успокоения не наступало, не развеивалось ощущение какой-то виноватости, и Катин взгляд не исчезал перед его мысленным взором — прожигал с живой, осязаемой укоризной.

День клубил пепельными, утяжеленными, с обвислыми брюшинами тучами, они как бы даже остановились, не двигались, между ними, в рваных прогалах, морозной синью проступало небо; знобисто опахивало, когда наскальзывала тень, и все слабо оживало, когда дрожки, скрипя рессорами, выносились в световой остывший поток.

Настроение Андрея Макарычева точно бы передалось меринку: втягивал дрожки по наезженной колее в проулок в унылой неторопкости, опустив голову, — космы сивой гривы, свешиваясь, всхлестывали по черному с краснинкой, косившему глазу. Натужась, преодолев кювет, Мухортка вынес дрожки на взгорок, и улица, обсаженная малорослыми пихтами, черными издали, открылась в сонливой дремоте, кутаясь сизой роздымью.

Он не обратил внимания на то, что позади его окликали, слышал и не слышал какой-то женский голос, но мало ли кого звали, кого это касалось? Заскрипели, завизжали рессоры дрожек по деревянному мостку; должно, Мухортка затянул шаг, дрожки задержались, и Андрей Макарычев более явственно услышал оклик, оглянулся и увидел на пустой улице Агнию Антипову: неуклюже махала, делала знаки — погодить. Придержав лошадь вожжами, Андрей выжидал, плохо соображая, зачем понадобился почтальонше Антипихе.

— Кличу, кличу… Чё, глухой? — прерывисто, в запальности и одышке, уже совсем подкатываясь, выдавила она.

— Подвезти, что ль? Куда надо, Агния?