Белые воды

— Чего смотреть? Все понятно: по одежке протягивай ножки… Какие уж возможности, — война! Но надо сделать все возможное.

— Агитируешь? Что, Морошку пригласить?

— Подожди, Кумаш Ахметович, — вдруг просительно сказал Андрей Макарычев, как-то сразу помрачнев. — Шел к тебе, посоветоваться хотел. По-товарищески… — медленно, словно вдруг отяжелела его рука, достал из кармана извещение, голос стал низким, опалым: — Агния-почтальонша вот вручила…

В простом небольшом кабинете директора комбината, в котором ничего не было лишнего — шкаф с книгами да шкаф с породами руды, на полках которого глыбились всевозможных расцветок, оттенков и блеска куски, — сейчас стало тихо, и Кунанбаеву показалось, что ему просто заложило, запечатало уши, когда он брал белую знакомую бумажку: за дни войны повидал извещения — вестники бедствия, горя, несчастья. Кому теперь? Сердце Кунанбаева будто кто-то невидимый подтолкнул, смешал заведенный ритм, и сознание опалило — обожгла догадка: «Уж не с братом ли? Кабжешем… Асынбеком?.. Один в Казахской дивизии воюет, другой…»

— Это о Константине… — проговорил Андрей, видя, как дрожащей рукой взял извещение Кунанбаев, и на лице сквозь смуглую кожу проступила бледность — безжизненная, мертвая.

— О Константине? — отозвался Кунанбаев, еще не веря услышанному, разглядывая извещение, вчитываясь в него. И когда дочитал, ощутил на языке наждачную сухость, а голова, почудилось, была до нелепости пустой, даже, казалось, гудела, резонируя. «Что говорить? Что скажешь?» — с трудом думал и не знал, как поступить с извещением, держал его в руке, на весу.

— Два дня лежит в кармане, — тихо продолжал Андрей, — и не могу сказать… Ни матери, ни отцу, ни Кате. И не только потому, что трагедия, убью, не знаю, что будет, — а вот… проклятый барьер! — Он пристукнул кулаком по груди. — Барьер!

Поднявшись от стола, отошел к окну, занавешенному белыми шелковыми шторами. За окном пустынная, заснеженная после буранов улица, сияло солнце, и холодный воздух сверкал золотыми кристалликами, воздух рябил, переливаясь в восходящих потоках; чуть наискосок, на противоположной стороне улицы, окна двухэтажного темно-зеленого с подтечинами горного техникума настежь распахнуты, ребята густо, сбито облепили подоконники. И на секунду Андрею Макарычеву в этой обыденной, простой картине почудилось: нет никакой войны, нет горя, трудностей, все — как в теперь уже далекое мирное время, и он встрепенулся, подумал, что Кунанбаев угадает его минутное состояние. Однако тот сидел в глубокой, отрешенной задумчивости, извещение белело перед ним резко на коричневой глади стола.

— Да, барьер, — негромко проговорил Андрей, возвращаясь к прежнему и думая теперь, как объяснить Кунанбаеву свои терзания и сомнения этих дней. — Понимаешь, глупое положение! Хотя что это значит в сравнении со случившимся? А вот терзания… Глупо, повторяю! И мелко. Но ты же знаешь, я люблю ее. — Он быстро подошел к торцу стола, заметно накалялся злостью. — Знаешь, так? — Кунанбаев взглянул на него словно бы непонимающе и не ответил. — Знают и другие. Не скроешь! Парторг, а вот грязное дело… Жена брата. Преследует. Любит. И — осуждают. И ты тоже… — Он сел на стул, с которого поднялся недавно, в упор взглянул на Кунанбаева. — Чего молчишь? Ведь осуждаешь? Моральное преступление, считаешь?

— Не осуждаю, но и не одобряю, — не изменив позы, все так же в скованности произнес Кунанбаев.

Андрей горько, понимающе усмехнулся, низко, придавленно склонился к столу, голос зазвучал нервно:

— Вот потому, товарищ директор, — пусть тебе не покажется неожиданностью — буду добиваться — на фронт! Два раза не пустили, на третий — не откажут!

— От себя хочешь бежать? — по-прежнему негромко спросил Кунанбаев, и в голосе его явственно прозвучала участливость. — Но ведь знаешь, Андрей, от себя еще никто не уходил. От тени и беркут не улетал.

— Ладно! Совет-то хотел в другом… Вот не могу сказать ни родителям, ни Кате, — кругом, выходит, виноват. Из-за корысти, боюсь, будут думать, оказалось у меня извещение. На беде с братом, мол, пользу хочу… Когда подсунула Агния, так не думал. Вот и ответь, что делать?

— А по-моему, преувеличиваешь для себя следствия из этой беды. Хотя вроде неловкость есть.

— Если бы!..

— Может, тогда так поступим?.. — Не обратив внимания на реплику, мысленно отнеся ее на счет нервной взбудораженности парторга, Кунанбаев вскинул черные жгучие брови. — Пригласим Федора Пантелеевича и Катю, пошлем «козла», — ну и… вместе сообщим? Можно еще военкома подключить.

Молча смотрел Андрей на Кунанбаева, с трудом постигая вывод — неужели так можно разрешить терзавший и мучивший его долгие два дня вопрос, неужели? И в этой еще жившей в нем, до конца не развеявшейся смутности кивнул головой:

— Согласен.