Белые воды

Федор Пантелеевич приехал первым, бледный и исхудалый, с ноздреватой, какой-то нездоровой кожей лица, вел себя смущенно оттого, что вызван к директору комбината, и не просто вызван, а привезен на директорской «хитрой» машине, потому терялся в тугой думке — зачем бы это? Увидев же в кабинете не только директора, но и сына, и майора — военкома, сумрачного, строгого, и вовсе забеспокоился, а начало разговора, какой затеяли «начальники», как он мысленно их назвал, — о делах на свинцовом заводе, ватержакетном цехе, о здоровье — показалось Федору Пантелеевичу пустячным. «Чего-то, пари, покрутей у вас есть», — пришло в смутной догадке, и он отвечал неохотно, односложно.

По случаю вызова к директору Федор Пантелеевич явно приоделся: тонкосуконный коричневый костюм, рубашка — белая в полоску, на ногах настоящие яловые довоенные сапоги; кожух и шапку снял в приемной, и волосы как примялись до этого под шапкой плоско, так и остались.

Сидел Андрей не у стола, а на стуле в рядку, выстроившемся вдоль стены; сделал это сознательно: чтоб не вышло, что участвует в официальном разговоре с отцом и Катей. Ему казалось, что так он отторгается от всего, что произойдет. Изредка он посматривал на отца, не в упор, не назойливо, и в конце концов с тоскливостью сделал вывод: «Да, мать права — вид-то вон, точно, нездоровый! А теперь еще новое испытание». В разговор он не вступал, с горечью продолжая думать о том, что живут они в одном городе, близко, а вот видятся редко, а если встречаются, то ничего путного не выходит: скупые и немногословные эти встречи, оба выносят ощущение неловкости, натянутости, стараются быстрее разойтись, и в родительский дом Андрей по-прежнему заглядывает редко, пригадывая, когда отец в смене, на заводе, чтоб только повидать мать. За последнее же время он даже и мельком не встречал отца, не видел его и издали давно.

Слушая Кунанбаева, его отвлеченные разговоры — он просто выигрывал время, пока еще не подвезли Катю, — Федор Пантелеевич больше супился, ощетинивался, торчмя вставали жесткие с проседью брови, и в его лице, широковатом, с резко рубленым носом, зрела, наливалась упрямость, бычковатость. С каждой минутой у Андрея росло предчувствие: отец не выдержит, поломает все еще до прибытия Кати, и не ошибся. Сурово, неприязненно Федор Пантелеевич взглянул наконец на него, точно бы он, Андрей, был виноват в пустом, никчемном разговоре, какой вели сейчас с ним, и, крякнув, вздернувшись на стуле, сказал:

— Здоровье чё? Не на курортах, — война, известно… Вызывали-то чё, сказывайте!

Вопрос застал Кунанбаева врасплох, от неожиданности он покрутил головой, словно бы ища поддержки у военкома, потом у Андрея, и явно в растерянности произнес:

— Может, Федор Пантелеевич, сейчас подъедет Екатерина Петровна? Вот-вот должна…

— Невестка! Катьша? — тупо осмысливая ответ, переспросил Федор Пантелеевич, неприязненно встопорщивая брови и резче набрякаясь жесткостью. — Этт чё семейственность разводить?

— Да нет, можно без семейственности, — заторопился директор комбината. — Война суровая и жестокая идет, Федор Пантелеевич…

Обмяк Федор Пантелеевич, осел и сгорбился, и только брови, встопорщившиеся до этого в неприязненном удивлении, так и застыли — строго, отчужденно.

— С Костей, значит?.. Убит?.. — глухо, словно бы с толчками выдавил он. — И ему, значит, суд вышел?

— Извещение вот, Федор Пантелеевич, — осторожно, в затруднении сказал Кунанбаев.

Вспружинившись, военком Устюжин со строгостью на лице, достойной горького обстоятельства, поддержал:

— Может всяко… На войне бывает: наступление, контратаки, прорывы… Убит, думают в суматохе, а потом — является!

— И я думаю, отец… Не верю! — отозвался Андрей, понимая, что ему промолчать нельзя.

Федор Пантелеевич поднял взгляд — пепельный и невидящий, левая бровь мелко подрагивала, встал и, не говоря ни слова (казалось, он весь занемел), не распрямившись до конца, пошел к двери; он не попросил, не посмотрел на извещение, которое лежало на столе перед Кунанбаевым. Он не дошел до двери на прямых, несгибавшихся ногах, — дверь перед ним распахнулась, и вошла Катя. Она была одета в плисовый черный жакет, серую отутюженную юбку, на голове — светлый полушалок, на ногах — короткие резиновые боты. Шагнув и чуть не столкнувшись с Федором Пантелеевичем, она остановилась, обводя взглядом присутствующих, тихо, в недоумении сказала: «Здравствуйте», в обеспокоенности обернулась к свекру, разглядывая его, тоже остановившегося, от неожиданности не знавшего, что делать.

— Папаня, Федор Пантелеевич, и вы?.. Чего тут? Чего? — опасливо допытывалась она, схватила его за руку и опять оглянулась в глохлой тишине кабинета, обвела всех взглядом. Андрей съежился, невольно тупя глаза, тотчас ощущая, как внутренний шум подкатил к голове, лавинно заполняя ее.

— Айда, Катьша! Айда отсюдова! — сипло заговорил Федор Пантелеевич, почти силком выталкивая Катю за дверь. — Всё сказали! Всё!

— Да что?! Что же такое?! Что?! — уже за дверью остро, на срыве, не спрашивала, а вскрикивала она.