Белые воды

— Стой, погоди, Дуся! — врываясь в песню, в набравший уже силу женский голос, легко и весело кативший игривые звуки, выкрикивала Катя Макарычева, и Андрей обернулся: что скажет? — На сухую-то чё? Гость же пришел! Уж не плошать же…

Ее поддержали, зашумели оживленно, — видно, хмель брал свое: Макарычев успел отметить: зеленые бутылки, распечатанные, сдвинутые по столам хаотически, почти все уже оказались пустыми. Теперь он увидел, что песню затевала Дуся Демина: она в середине стола, неподалеку от Кати, вертела полным телом, затянутым в красный джемпер.

— Давай, бабы, наливай! А то парторг, поди, спрашиват — что-то в графинах налито? Ревизию наведет! — Катя озорно кому-то подмигнула, и бледное лицо чуть окрасилось горячностью и возбуждением, щурились глаза под лоснившимися черными бровями.

— Андрею Федоровичу из графина не давать! Вина ему, вина! — закричали сразу, вскакивая за столом, несколько женщин.

И ему действительно вылили в стакан остатки вина из бутылок, и он, в шутливом настроении сказав: «Ну, уж раз меня зажимаете, то прошу слова», — встал и, подождав, пока улеглись и возбуждение и шумок, заговорил о том, что праздник этот отмечен и горечью — идет жестокая, смертельная война, гибнут, отдают свои жизни за Родину лучшие люди, но вместе с тем он отмечен и радостью победы под Сталинградом.

— Котел устроен фашистам там невиданный, поливают красные бойцы заклятого врага нашим горячим и безотказным свинцом, так что тошно фашистам. А свинец тот добыт вами, дорогие женщины! — И закончил: — За праздник! За вас, товарищи женщины, за победу!

Отчаянно, порывисто захлопали горнячки. Отпив вина и еще не садясь, Андрей Макарычев видел, как чокались стаканами женщины, наливая из графинов, — крякали, морщились, отпускали шутки; были и те, кто вел себя примолкло, кой у кого блестели слезы. Он, чуть косясь, поискал глазами Катю; сидела сумрачной, будто того возбуждения, горячности хватило ненадолго и она выдохлась; на ней — белая кофточка, довоенный жакет, темно-бордовый, в талию, с узкими рукавами: Андрей отчетливо помнил, что увидел этот жакет впервые после свадьбы, — Костин, верно, подарок. Случайно, без причины надела? Или неспроста — символично, как память? Собственно, сам того не ожидая, он, произнося тост, говоря о том, что «гибнут, отдают свои жизни за Родину лучшие люди», вдруг поймал себя на мысли, что говорит для нее, для Кати, и устыдился, осознав эгоистичность и нелепость этого. И свернул тост, «закруглился», именно подумав, что допустил все же бестактность: невольно напомнил о Косте, — не оттого ли эта разом возникшая в Кате перемена?

Какая-то из женщин, перекрывая шумок, еще не улегшийся после тоста Андрея, вскрикнула:

— Давайте нашу, горняцкую!

И сама же затянула глубоко грудным голосом:

Там, на шахте угольной,Паренька приметили,Руку дружбы подали,

Повели в забой…

Лишь два-три голоса вразброд поддержали песню, даже гармонист, начавший было подлаживаться, подбирать мотив, но как-то неуверенно, ощупью, притих, и тогда взметнулся чей-то острый пронзительный голос: «Нет, нет, давайте «Синий платочек»!» Взвились еще: «Давайте, давайте!», «Синий платочек!» И сразу за столами оживились, стали оборачиваться, и с оборвавшейся под этими голосами прежней мелодией гармонист, морщинистый, болезненный, с провалившимися щетинистыми щеками, вдруг браво плеснул мотив, и женщины, будто только и ждали этого мига, подхватили, заглушая перелив гармоники:

Синенький скромный платочекПадал с опущенных плеч.Ты говорила, что не забудешь

Нежных и радостных встреч…

Пели с лихой и возвышенной веселостью, слова и мотив вздымались, как бы наполняясь живой, крутой силой, которая еще словно бы сдерживалась чем-то, но, чудилось, она вот-вот наберет полную мощь, польется могуче и широко, и Андрей Макарычев в оцепенении застыл, придавленный внезапно нахлынувшим воспоминанием.

В Усть-Меднокаменск он уезжал утренним поездом. В пригородном стареньком вагоне, жиденьком, скрипевшем и раскачивающемся, будто видавшая виды зыбка, набилось много разномастного люду. Макарычев не заметил, когда в вагоне появились военные, расположились в соседнем, наискосок, купе, устроились на боковом нижнем сиденье; плотные вещмешки, завязанные под горлышко, поставили на верхнюю полку. И должно быть, на них никто не обратил бы внимания — военных в тылу ездило немало; Макарычев видел, как грузились в поезд команды призывников, толпились родственники — плач, вой, и мало, пожалуй, удивило кого-нибудь даже то обстоятельство, что военные, эти четверо, явно после ранения, только что выписались из госпиталя. Потом уже Макарычев да и, верно, другие пассажиры отметили это обстоятельство.