Белый морок. Голубой берег

— Это хорошо, что именно я, а не молодчики из гестапо. А подумай, что тебя ожидает, если они схватят твоих бывших единомышленников… Перспектива, прямо скажу, слишком грустная. Такие, как «учитель со Старобельщины», даже глазом не моргнув, выдадут тебя с потрохами.

— О каком учителе ты говоришь?

— Вот это тебе как раз лучше знать, — многозначительно сказал Рехер, довольный тем, что нащупал слабое место в обороне сына. — Я жажду сейчас одного: опередить гестаповских следователей и не дать им в руки козырей против тебя. И в твоих интересах помочь мне.

— Оставим это! — резко оборвал Олесь. — Лучше расскажи, что происходит в городе. Одичал я здесь.

На мгновение Рехер заколебался: куда клонит Олесь? Потом неопределенно сказал:

— В городе все по-старому.

— А что это за расстрелы, о которых писали газеты?

«Ага, расстрелы тебя заинтересовали! Все понятно, голубчик. Почему-то не спросил ни о событиях на фронте, ни о загадочном генерале Калашнике, легенды о котором, конечно, долетали и сюда, а вот о расстрелах…» Рехер был убежден, что Олеся неспроста беспокоят эти расстрелы, — беспокоится, как бы бывшие сообщники не выдали его гестапо. Однако намеренно не стал успокаивать:

— Расстрелы как расстрелы. Схвачены руководители здешнего подполья.

— Кто именно? — спросил Олесь уже не таясь.

— А тебя кто интересует? Может, в частности, «учитель со Старобельщины»?

— Ну, хотя бы и он. Что с ним?

Рехер слегка усмехнулся: вот ты уже и «раздет», сын мой.

— То, что и со всеми.

— Расстреляли?

— А почему тебя это беспокоит? Если требуешь откровенности от другого, сначала будь откровенен сам.

— Быть откровенным… — слабо улыбнулся Олесь. — Что же я должен сказать? Тебе и так все известно: следишь за каждым моим шагом.

Это неприкрытое презрение неприятно поразило Рехера. Однако он сказал спокойно:

— Как мне кажется, ты от этого не пострадал. Если бы не мои заботы… Я был бы плохим отцом, если бы оставил тебя без прикрытия в такую заваруху. Вокруг сплошные пропасти, а ты такой неопытный…

Олесь сгорбился, будто под невидимой тяжестью. Смотрел в голубое бездонное озеро, но не видел ничего. Его уже давно не оставляли дурные предчувствия, но то, что услышал сейчас… Значит, с Петровичем случилось непоправимое. Зачем бы иначе отец ни с того ни с сего вспомнил «учителя со Старобельщины», которого и видел-то лишь один раз в жизни? Или, может, выспрашивает?

— Послушай, забери меня отсюда, — глухо сказал он. — Не могу я больше находиться в этом гадючнике.

— Тебя тут обижают? Пренебрежительно относятся?

— Нет. Просто задыхаюсь в этой атмосфере. Как будто болтаюсь в навозной жиже.

— Я понимаю: ты тоскуешь. Но потерпи еще немного. Окрепни, наберись сил…

— Пойми: мне надоело глядеть на пьяные рожи «победителей». Их недавно направили сюда из-под Харькова для «отдыха». Видел бы ты, что они тут вытворяют! Гарем устроили, медсестер в карты разыгрывают… Ночи не проходит, чтобы какая-нибудь не наложила на себя руки.

— Сочувствую, но помочь не могу. Врачи мне только что говорили: ты нуждаешься в тщательном уходе. Если бы не сердце…

— Ничего не случится с моим сердцем. Вырви меня отсюда, я быстрее поправлюсь на воле! Умоляю тебя: вырви!

Рехер понимал: если сейчас не пойти навстречу сыну, тот возненавидит его навсегда. Но удивляла настойчивость, с какою Олесь рвался из санатория в город. Скучает? Или, может… А может, хочет лично узнать, что произошло с подпольем? Ну, для такого дела не то что можно, а нужно создать все условия.

— Хорошо. Попытаюсь упросить врачей, чтобы они отпустили тебя хотя бы на несколько дней.

Олесь стремительно выпрямился, и Рехер заметил в его глазах неприкрытую радость.

— Только условие: волей не злоупотреблять. Ты меня понял?!

Олесь утвердительно кивнул головой.

IV

Длинный, какой невыносимо длинный день! Ивану кажется, что слепящее июльское солнце так никогда и не опустится за кромку горизонта. Сколько раз ни выглядывал наружу, а оно, точно приклеенное к голубому небесному куполу, висит и висит в зените.

После ночного ливня на чердаке душно, сыро, парко. Обливаясь потом, Иван лежит на каких-то лохмотьях, не сводит глаз со светлого овала голубиного окошечка: ну, когда же наступит вечер? Заснуть бы, забыться бы на какой-то часок, так нет, не удается, жгучие мысли гонят сон прочь. И как ни силился, как ни старался избавиться от воспоминаний о гестаповском подземелье, они обступали его со всех сторон, камнями перекатывались в голове, отчего раскалывались виски. Скорее бы ночь!

«Сегодняшняя ночь станет рубиконом в моей жизни! Только бы вырваться из города… Гестаповские ищейки, наверное, с ног сбились, чтобы напасть на мой след. Но отныне след мой можно будет найти только в истории. Я впишу туда свое имя огненным пером боевых подвигов. Так что принимайте меня в свой славный круг, Щорсы и Боженки! Скоро под развернутым знаменем соберу такую армию, от которой зашатаются устои гитлеровского рейха. Выбраться бы только отсюда!..»