Белый морок. Голубой берег

Почувствовав крутой нрав своего командира, хлопцы прикусили языки, исподлобья поглядывали на Семена: как-то он отреагирует? Байрачный же с минуту сидел молча, раздумывал, потом встал, застегнул шинель и пошел к выходу, бросив на прощанье:

— За чужие спины я никогда не прятался, но сегодня идти в лес не могу. Не для того я детей родил, чтобы бросить их на растерзание эсэсовцам…

Иван даже не поглядел ему вслед. Стоял строгий, суровый и неумолимый. В сердце его кипела крутая обида, хотя он и не показывал этого. Надеялся, что Байрачный не решится отколоться от всех, передумает, вернется. Ах, как ему хотелось, чтобы тот вернулся! Но лязгнула металлическая щеколда, скрипнула дверь. Ушел!

И почти в этот же момент на крыльце что-то глухо стукнуло, застонало. Володя молнией метнулся во двор. Но не успел добежать и до порога, как дверь распахнулась и в комнату ворвались два эсэсовца в касках, с прижатыми к животам автоматами.

— Хальт!

Кто-то из хлопцев бросился на кухню. Но в ту же минуту звякнуло стекло и со двора в окно просунулось дуло автомата.

— Ни с места!..

Завертелось, закружилось все перед Иваном, расплылось в мутном тумане. Словно чужими глазами видел он, как вбегали в комнату уже знакомые ему гестаповцы, как втаскивали за ноги окровавленного Семена и потерявшую сознание Синичиху. Но, странное дело, ничто его не трогало, ничто не волновало, как будто все это происходило в какой-то причудливой прозрачной камере, а он пребывал за ее пределами.

— О, Кушниренко! Давно не виделись… Может, расцелуемся? За такой улов я готов тебе хоть пятки целовать! — прозвучал льстивый до отвращения голос.

Иван повернулся на этот голос. Перед ним стоял Омельян. Уж лучше бы этот гестаповский прихвостень всадил ему нож между ребер, чем болтать такое при хлопцах.

— Выходить! По одному!

Эсэсовцы подошли к Синице и первому надели наручники.

Володя шагнул было к двери, но потом резко повернулся, в бешенстве крикнул Ивану:

— Будь проклят, продажный пес! — и плюнул ему в лицо.

За ним выводили Сашка Побегайло. Тот тоже крикнул:

— Будь проклят! — и плюнул в глаза.

Каждый из арестованных, уходя, плевал Ивану в лицо. А эсэсовцы тем временем поливали бензином полы, двери, стены дома. Последним вывели на улицу Кушниренко. Однако его не кинули в крытый арестантский грузовик, а повели к легковой машине. Втолкнули на заднее сиденье. Уже там он услышал чей-то душераздирающий предсмертный крик, а потом увидел, как взметнулось, забесновалось пламя в доме Синичихи…

V

— На выход! — донеслось до Ивана откуда-то издалека, словно из-за высокой стены.

Но он даже не шевельнулся. Ему уже столько всего чудилось и слышалось за минувшую ночь, что этот голос не привлек внимания. Еще с вечера, когда его бросили в эту камеру, он как сел в углу на нарах, так и продолжал сидеть, уронив голову на колени.

— Кушниренко, на выход! — прозвучал голос громче.

С невероятным трудом оторвал Иван от колен многопудовую свою голову, раскрыл распухшие веки. В желтоватой мгле дверного прямоугольника качнулась какая-то фигура. «А, надсмотрщик… Что ему нужно? Почему кричит?.. Вызывает на допрос?..» Иван не ощутил никакого страха перед предстоящими пытками, как будто это должно было произойти не с ним.

— Поднимайся! Да побыстрее!

До боли стиснув зубы, Иван с трудом разогнул одеревеневшие ноги, опустил их на пол, попробовал встать. Но сразу же пошатнулся, повалился на холодный цемент. Надсмотрщик нехотя подошел к нему, однако не саданул сапогом в зубы, как следовало ожидать, а помог подняться и, поддерживая, вывел из камеры.

Конвоир тоже не кричал, не толкал между лопаток, а молча подхватил под руки и повел длинным, мрачным, затканным рыжими сумерками коридором. Ивану хорошо был знаком и этот коридор, и тошнотворный сладковатый запах паленого человеческого тела: этой дорогой он когда-то шел на последнее свидание с Платоном. Ему даже послышался тоскующий голос Платона:

На світі у кожного сонце своє,

Любенько живеться, як сонечко є,А згасне те сонце — і жити шкода,На світі без сонця усе пропада…

И от этого голоса что-то шевельнулось в груди, растопило ледяное безразличие, подкатилось давящим клубком к горлу. Неужели опять ведут к палачу с белыми профессорскими висками? Больше всего не хотелось ему сейчас встречаться с Рехером. Была бы возможность выбора, Иван с более легким сердцем отправился бы на эшафот, чем пред ясные очи седоголового удава.

Конвоиры не свернули в нижний ярус подземелья, где помещалась гестаповская камера пыток, а повели его наверх. Нескончаемые крутые ступеньки. Мягкий ковер во всю длину тревожно-безмолвного коридора. Обитая блестящей темной кожей дверь с резной медной ручкой…

— Входи! — и легкий толчок в спину.

Как во сне переступил Иван порог и очутился в просторном, напоминающем небольшой зал кабинете, залитом неестественно ярким светом. Солнце только-только выглянуло из-за крыш, а тут почему-то было так светло, что стало больно глазам.