Белый ворон

Надобно сказать, что её мнение разделяли многие. А потому на следующий день арест и отвоз ретивой жалобщицы в неизвестном направлении изрядно взбудоражил умы.

Сперва народ решил не строиться возле связей — так именовались в поселениях дома. Вместо выхода на полевые работы, люди сбились в кучу посреди улицы и ну требовать правды о судьбе своей защитницы. Особливо надрывались бабы. Взбаламученные их верещанием, и мужики стали подтягивать. И тут уж имя Устиньи потонуло в общем гомоне, а наверх всплыли иные выкрики:

— Не хотим поселений! Не станем служить Аракчееву! Почему государь нас бросил? Убьём Аракчеева, и поселения отменят!

Весьма опасные заблуждения. Ибо император ещё на прошлом смотру изволил молвить графу, что поселения будут, «даже если ему придётся вымостить трупами дорогу от Петербурга до Чугуева». Ах, кабы он знал, он что та дорога уже раз десять вымощена!

А потом понеслась душа в рай. Уланы, ещё вчера так точно исполнявшие пред царскими очами сложнейшие экзерциции, присоединились к мужикам, в домах у которых жили, и стали выталкивать им на расправу офицеров. Сами убивать брезговали. Чувствовали себя иной костью. А вот крестьяне — хоть в форме, хоть без — что с них, дикарей, взять? Пошла потеха. Войска в ней поначалу не участвовали. Только смотрели.

Но и помощи от них ждать было бесполезно. В кавалерийских частях есть поверье, будто раз в жизни у любой лошади бывает праздник — зовётся он «лошадиный спас», — когда скотина припоминает людям все обиды, нанесённые ей с рождения. Тут уж достаётся от копыт и правому, и виноватому. Чёрное конское торжество отмечали сегодня всадники. Сколько усов вырвано, сколько пощёчин роздано, сколько палок всыпано — припомнили и вернули сторицей. Не разбирая добрых и злых, честных и ворье, мягких и изуверов. Справедливости ради надо признать, что графские инструкции заметно сглаживали эту разницу.

Казначеев со своим батальоном находился после смотра в Мшаге и пил горькую. Эта дурная наклонность укоренилась в нём недавно. Ровнёхонько после того, как он навёл мосты на Волхове и из четырёх вверенных единиц сформировал одну. Пережить такие потери в мирное время было немыслимо. Но хуже всего — его не только не привлекли к суду, а, напротив, граф изъявил особое удовольствие рвением нового подчинённого. Оскорбительны и страшны показались Саше эти похвалы. Не смирялась душа с собственной подлостью. Могла лишь забыться на время, оглушённая полуведёрным штофом водки. Но потом снова начинала болеть.

Под пьяную руку Казначеев становился буен и в таком виде поругался с Фабром, приехавшим его увещевать. Алекс должен был признать, что друг за прошедшие месяцы опустился, реагируя на происходящее по-русски зло и безобразно.

— Ты кем хочешь стать? Клейнмихелем? — Фабр не пожалел для сослуживца крепких слов. — Чтобы тебя проклинали?

— Не виноват я, не виноват, — сипел Казначеев, упираясь лбом в грязный стол. — Кто в болоте потонул, кого гадюки покусали. Нельзя здесь ни сеять, ни пахать. Земля из-под ног уходит. Кто такие приказы раздаёт, тому надо гвоздь в голову забить.

Фабр вовремя закрыл ему рот ладонью, потому что в избу вошёл поручик Рябинин и, глянув на полковника с презрительным недоверием, побрёл вглубь хоромины на лавку.

— Да что ты мне рот затыкаешь? — взбеленился Саша. — Убирайся вон! Тебя только не хватало!

Ему было стыдно, что человек, которого он любил и уважал — единственный, кто остался рядом и помнил дни общего счастья, — видел его теперь в таком состоянии. И чем сильнее Казначеев мучился, тем больше ненавидел Фабра. Чистоплюй хренов! В конце концов он вытолкал Алекса взашей. Достойный конец оккупационной дружбы!

Фабр уехал с тяжёлым сердцем. А через три дня заварилась буча. И его самого — ровного, не склонного наказывать и унижать нижние чины — эти самые «нижние» головой выдали бунтовщикам. Рядовые фузелёрной роты остановили коляску у деревни Боженской и, без всякого сопротивления сопровождавших полковника пятерых пехотинцев, выпихнули офицера на дорогу.

— Всё, погулял, твоё скородь! — гаркнул на него один из мятежников. Его товарищи были уже в расстёгнутых мундирах и со снятыми ремнями, что неоспоримо свидетельствовало об их отказе от повиновения. — Щас мы тя на ближайшей осине...

Однако между ними вышел спор, стоит ли кончать полковника тут или отвесть в деревню: пусть все полюбуются. Решено было развлечь товарищей. Там и фонарь найдётся. Фабр вспомнил знаменитый роялистский анекдот. В 1789 году толпа парижан захватила на улице одного шевалье без трёхцветной кокарды. Признав в нём врага, народ решил вздёрнуть несчастного на фонаре, но у того хватило духу осведомиться: «Вы полагаете, вам станет от этого светлее?» Шутка полюбилась, и шевалье отпустили. Он погиб потом, кажется, в Вандее... «От чего ушёл, к тому и вернулся», — сказал себе Алекс.