Берег мертвых незабудок

– Восемна-адцатого прилива. – Она еще раз качнулась с носков на пятки. – Когда мне скучно, я гадаю, Вальин, куда же ты пустишь меня раньше, на войну или в свою спальню. Как будто не знаешь, как рано у нас многие женятся и…

– Ирис, – одернул Вальин, стараясь все же не повышать тона. – В ранних союзах мало хорошего, ты сама это знаешь.

Она потупилась. На этот вопрос они всегда смотрели по-разному, чуть ли не со дня венчания, когда Ирис не желала слезать с рук и все целовала его лицо. Вот и теперь нахмурилась сильнее, упрямо пробормотала:

– Если поневоле. А я ведь хочу быть тебе женой.

И все же это звучало трогательно. Вальин понимал: ее нельзя осуждать, тем более зазорно делать это ему, мало кем искренне любимому. Он в который раз мирно напомнил:

– Мы обвенчаны. И давно. В служение мне уже не вернуться, ты это знаешь.

Не теперь, когда короля Незабудки давно нет. Не теперь, когда среди знати, расколотой надвое, нет особого единства даже внутри этих лагерей. Слово «преемник» исчезло из придворных речей еще при жизни Интана Иллигиса, не вернулось и потом. Точнее, против воли, из-за опрометчивого брака, Вальин сам стал преемником – уже королевским. Запоздало понял: это и была ловушка, понял, лишь когда она захлопнулась. Ни о каком разводе, ни о каком возвращении в храм речи не шло уже четыре прилива: принять такие решения значило ввергнуть едва притихший мир в новый виток хаоса. Но Вальин понимал, что Ирис имеет в виду, чем недовольна. Она снова подняла тоскливо сверкнувшие глаза, и стало ясно: просто спор не угаснет. А рано или поздно у принцессы – уже королевы – кончится последнее терпение, и общая жизнь станет совсем невыносимой. А главное… дело не только в ее терпении. Оно не беспредельно и у знати, все держащей в уме простую правду: Незабудка должна давать новые побеги, где бы ни оказалась. Если не дает, зачем поддерживать ее и тем более ее мужа?

– Подумай… – он с усилием очнулся, вслушался, – ты не вечен. Умрешь внезапно – и что, оставишь комнатную пташку посреди бури? Не лучше ли оставить человека, который будет понимать, какие дела ты ведешь, в каких отношениях с кем находишься? И не лучше ли оставить что-то

после себя, живое, что будет носить твое имя и…

Ирис говорила тем просящим и одновременно требующим тоном, который Вальин переносил сквернее всего. А наихудшее – она невинно, даже не сознавая, будила все страхи, которые он день за днем душил. От слов сильнее болела голова. Слова были горстями земли, сыплющимися на кости. Вальин привычно прикрыл зрячий глаз ладонью, но почти сразу опустил ее и тяжело сглотнул. Так защищаться, заслоняться он больше не мог. Это уже почти не помогало.

– Сколько мы станем обсуждать это? – Он все еще старался не говорить резко, понимая: это сильнее выдаст его подлинные мысли. – Да, я бываю болен. Но это не значит, что я стану что-то торопить, пока силы есть, а они у меня есть. Ты юна для войны. Для политики. Тем более – для родов.

– Глупа – хочешь ты сказать? – А вот ее голос все же сорвался.

– Что ты… – искренне возразил он, но осекся, увидев, что это не попытка поймать его на скрытом оскорблении и обидеться сильнее. – Ох…

О, если бы Ирис была глупа. Ее юный возраст как раз располагал к тому, чтобы быть глупой и более безмятежной, инфантильной, мягкой. Впрочем, Вальин помнил мачеху, Ширхану, и не мог иногда избавиться от иллюзии, будто рядом поселился ее маленький призрак. Общаться с этим призраком оказалось еще сложнее.

– Ирис. – Вальин совсем смягчился. В нем поднялась привычная жалость. – Пойми, я не хочу, чтобы ты умерла, вынашивая ребенка сейчас. Ты почти так же хрупка, как моя мать, и, если ты помнишь, хотя она была старше, ее роды, даже первые, прошли тяжело, а после вторых…

«Родился полутруп. Я. А она умерла».

– Помню, – ровно оборвала Ирис и посмотрела на свой идеально плоский, оголенный из-за короткой рубашки живот. – И не боюсь.

Это ведь будет… от тебя, понимаешь? – Снова она вскинулась. – И я знаю, все было бы хорошо… если бы ты хотел.

Хорошо. И уже точно непоправимо.

Вальин посмотрел в ее фиалковые глаза. Там плескалась не только обида – еще нежность. Ирис была особенно красива прямо сейчас, когда уголки ее розовых губ мечтательно приподнялись. Да… она была очень красива, а он невероятно уродлив, и от него тянуло приглушенной благовониями гнилью. Он не мог представить, как прикоснется к ней. Даже когда… если наступит время, если станет ясно: без ребенка совсем никак, знать не удастся сплотить иначе. Вальин опять отступил, и Ирис перестала улыбаться. Глаза ее потускнели; следующие слова можно было угадать почти точно.

– Ну а все это все равно будет моим, как только ты умрешь, Светлый верховный король Вальин Энуэллис. Ты же знаешь. И я все сделаю по-своему.