Берлинский этап

В первый раз, когда её так окликнули, Нина удивлённо смотрела на перепутавшую.

— Что смотришь на меня так странно, Тонь?

— Я не Тоня, — тихо ответила Нина.

— Как не Тоня? — изумлённо таращила молодая женщина впалые измождённые глаза, чуть искривились в усмешке полные обветренные губы. — А кто же?

Пристально всматривалась в исхудавшее бледное лицо Нины, искала, видимо, отличия.

— Вроде и, правда, не Тоня, — засомневалась, наконец. — И голос не Тонин.

Разница, конечно, была, хотя Нина и сама удивилась, когда увидела в первый раз эту Тоню.

Такие же волосы, но у Тони чуть волнистые. Черты лица похожи очень, только у Виноградовой ресницы не такие пушистые и рот чуть побольше, и ростом, кажется, Тоня чуть выше.

Но это заметно, только когда обе девушки рядом. А встречались они почему-то редко и ненадолго. Иногда перекидывались несколькими фразами, всегда об одном и том же.

— Кричат «Виноградова», а я «Аксёнова».

— И у меня так же, — несмело улыбалась девушка в ответ. — Кричат «Аксёнова!», а я говорю: «Виноградова я».

Больше говорить почему-то было не о чем.

Тоня точно стеснялась этого сходства, спешила поскорее закончить беседу.

Нина часто замечала, что, завидев её издали, Виноградова старалась свернуть, чтобы не встречаться лишний раз с двойником.

Осторожная и вместе с тем вполне компанейская, такие вообще редко попадают в тюрьмы, и даже если оказываются по недоразумению за решёткой, то ненадолго. Может быть, именно поэтому и оберегают себя от ненужных знакомств, чтоб не впутаться ненароком в какую-нибудь историю.

За Ниной же после побега прочно закрепилась слава хулиганки, от которой можно ожидать всего, чего угодно.

Настороженность, граничащая, между тем, с уважением, читалась порой в лицах тех, с кем Нина встречалась лишь время от времени.

Вскоре после того, как Нина вышла из карцера, к ней осторожно приблизилась заведующая столовой — высокая статная женщина средних лет с толстой чёрной косой.

— Ниночка, миленькая, — неожиданно начала она изменившимся голосом; в нём вдруг появились вкрадчивые, заискивающие интонации. — За что ты хочешь меня убить? У меня на свободе дети маленькие…

— Ты что, с ума сошла? — оборвала Нина заведующую, умоляюще заглядывавшую ей в глаза. — За что я тебя буду убивать?

— Мне сказали, что ты меня собираешься убить… — всё ещё недоверчиво продолжала заведующая.

От её взгляда на душе у Нины стало неуютно, всё равно, что ночью в мороз идёшь через лес. И вместе с тем было почему-то смешно. «За что ты меня хочешь убить?». Надо ж такое придумать!

Неужели она и впрямь стала за какие-то месяцы похожа на головорезку похуже тех, которые приходили их курочить в первый лагерный день? Неужели эта женщина не видит, что она не только человека, но и мышь не убьёт?

И хотелось встряхнуть испуганную мать маленьких детей за плечи как следует и вместе посмеяться над нелепицей.

Но женщина продолжала смотреть настороженно и жалобно, и Нина отвела взгляд в сторону.

— За что мне тебя убивать? Ты ничего мне не сделала… Я даже не знаю тебя…

Нина поспешила закончить неприятный разговор и, не слушая растерянное бормотание заведующей, пошла прочь.

В другой раз такой же взгляд она почувствовала на себе в тамбуре. Немолодая женщина уступила ей место у умывальника.

— Мойтесь, мойтесь…

— А ты чего? — удивилась Нина.

— А я подожду, — отошла в сторону. — Тебе попробуй не уступи. Ты же в армии была. Вы, солдатки, такие…

Женщина застенчиво улыбнулась.

— Нет уж, — Нина отнюдь не чувствовала торжества от того, что её начали бояться, о котором мечтают мелкие хулиганчики. — Я подожду…

Как всегда крик «Без последнего» застал врасплох и нестройной колонной барак двинулся к выходу. Забыв про вежливость и страх, женщина, уступившая Нине место у умывальника, оттеснила её назад.

У самых дверей вперед протиснулось ещё несколько человек. Нина вдруг с ужасом поняла: сзади никого, а впереди только конвойный с плёткой наготове.

Девушка даже закрыла глаза, ожидая, что вот-вот резиновая опустится на её спину. Но удара почему-то не последовало.

Глава 8. Осьминог

«Что же ты наделала?» — Память вдруг решила жить сама по себе, отдельно от своей хозяйки, а хозяйке хотелось сказать непослушной: «Замолчи», но заглушить нахалку было невозможно. Снова и снова из разноцветного тумана выплывало полноватое лицо начальника лагеря, любопытные, чуть прищуренные глаза. И голос, сочувствующий и непреклонный.

«Почему же ты бежала не к железной дороге?» Дымится сигарета.

«Я не знала, что в той стороне железная дорога».

Дым или туман, или то и другое одновременно?

— Дурочка ты, дурочка! Ведь скоро же амнистия!..

В сердцах опустил руку-плеть с сигаретой. Пепельница на столе — большая морская раковина. Но это уже не важно. Отливает изнутри перламутром. Память-зануда, молчи!

Не увидеть, значит, моря, никогда. Море, море — глупая мечта. Кто и когда его видел? Никто, никогда, а стало быть, и нет никакого моря. Иное дело — лес. Никто не усомнится, что он есть. И карцер… Карцеры повсюду, и даже кажется иногда, что в мире нет ничего, кроме карцера. Ни-че-го…