Берлинский этап

Нина первая, подавая пример остальным, выдернула из прогнившей от времени телогрейки клок ваты и торжественно бросила его в центр карцера, на место будущего костра, на котором сожгут, наконец, осьминога.

Женщины весело и послушно, точно того требовал странный какой-то обряд, повторили то, что только что проделала Нина.

И вот он пылал, провозглашая всеми своими языками справедливость. Но двойнику и этого было мало.

— Наломаем штукатурки, — весело скомандовала Нина и снова подала пример, отколупнув увесистый кусок.

Стена облысела пятнами, обнажая время, а надзиратель уже спешил на запах палёного по коридору.

Дверь осторожно скрипнула, но не тут-то было…

— Пли! За Родину! За Сталина!

Сразу девять кусков штукатурки полетели в дверь, а за ними ещё и ещё…

«Ещё один удар, — разогнал туман голос по ту сторону двери. — И буду стрелять без предупреждения».

— Хватит, — выдохнула Нина. — Сейчас нас будут выпускать.

Выходили друг за дружкой, по одной. Каждая в дверях получала свою заслуженную затрещину. Только Нину обошли стороной, никак не похожа была худышка с длинными ресницами на зачинщицу. В зону, тем не менее, не отпустили и её. Всех девятерых конвойные распределили по разным камерам, откуда по одной же вызывали на допрос, и кто-то из женщин выдал, что зачинщик как раз-таки Нина.

И, оказалось, Время сгорело вместе с осьминогом. Или просто растворилось в дыму. Только снова всплывало в разноцветном тумане знакомое лицо и голос: «Так. Доигралась. Аксенова. До саботажа. Что ж, сама виновата. Десять лет и год в БУРе!».

Глава 9. Горобчик

Как на вратах дантовского ада, здесь были бы уместны огненные буквы: ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ.

Небольшой высокий барак. С одной стороны два окна. Двуглазое такое чудовище, глотающее грешников.

У железной двери с крошечным окошечком у Нины будто оборвалась в душе какая-то нить, всё ещё незримо связывавшая с волей.

Кто главный в БУРе, можно было понять сразу по особо привилегированному месту на нижних нарах, отгороженному от соседок ширмой, которой служила грязная простыня. Этакое подобие логова. Оно было удобно и тем, что рядом находилась фляга с водой, накрытая ведром.

— А-а, фраерша пришла, — равнодушно остановился колючий взгляд из-под приоткрывшейся ширмы. — Хоть будет кому сливать воду. Твоё место на пятом этаже у двери.

Нина кивнула и послушно забралась под самый потолок, куда поднимались испарения от стоявшей у порога параши, ещё не представляя, что имела в виду блатная под «сливать воду».

Главную в БУРе звали Тамара. Судьба так изуродовала её лицо недобрыми отметинами — морщинами и шрамами, что трудно было сказать, была ли она когда-то красива или нет. Шрамы, говорят, мужчину украшают, но трудно найти женщину, которая гордилась бы ими.

Тамара же не стыдилась своих шрамов, даже, напротив, бравировала ими, как следами наиболее значимых моментов своей жизни. И всё же закрывала изуродованную глазницу длинной чёлкой на бок. Остальные волосы были по-мужски коротко подстрижены.

По лицу, фигуре, походке Тамары было трудно с первого взгляда определить её пол. Не только мягкость, но и вообще все проявления эмоций во внешности и голосе вытеснила одна — животная агрессия попавшего в западню опасного зверя.

Иногда Тамара ненадолго выходила из БУРа, но все знали: скоро вернётся назад, как пить дать что-нибудь натворит. Во всяком случае, угол её никто не занимал

Стены несвободы сдвигались вокруг неё до тех пор, пока её единственной средой обитания не стал БУР. Как ни странно, её даже как будто устраивало это, и она неосознанно стремилась назад, как будто не знала, что делать даже с ограниченной лагерной волей.

В БУРе же она беспредельно властвовала и уже не мыслила себя без него.

В августе Тамаре исполнилось тридцать пять лет.

Блатные и фраера на зоне чувствуют друг друга нюхом, для этого не нужны ни слова, ни знаки отличия. Нина осторожно огляделась и сразу же поняла: даже в низшей касте БУРа больше нет фраеров, и с ней никто не собирается не только вступать в беседу, но и даже просто удостаивать вниманием без особой на то причины.

Так было даже спокойнее.

Воду привезли перед обедом.

Услышав привычное лязганье замка, Тамара отдёрнула ширму.

— Горобчик, иди сливай воду, — придумала на ходу прозвище для Нины.

Воду к БУРу подвозили на лошади. Восседавший на повозке заключённый, один из тех, на лице которого застыло скорбно-недоумённое выражение, сутулился (мёрз), искоса поглядывал на Нину. Жалел, пожалуй, но виду старался не показывать. В лагере только раскисни. И уже не жилец. Только молчаливо сочувствовал взглядом: «Как тебя в БУР угораздило, деточка?» и отворачивался.

По таким сразу видно, сидит за ерунду: колосок с колхозного поля украл или ляпнул, не подумав, какую-то глупость. Один раз игорга — десять лет каторгА, как теперь говорят. Нина, чтобы отвлечься от грустных мыслей, пыталась угадать, кем он был на воле. Шофёром? Грузчиком?

Выйдет на свободу, а озадаченное выражение «за что?» так и останется на лице приросшей маской. Как клеймо. И ничем не свести.