Бермудский Треугольник (СИ)

«Товарищи офицеры, прошу час на сборы — и ко мне! — буднично распорядился гвардейский десантник, — Да, и ещё, товарищи офицеры, — добавил, он, направляясь к выходу, — Я холостяк. Готовить не обучен, поэтому возьмите в столовой всё, что дадут, и принесите с собой, да так, чтобы никто не заметил». Уставшие от возлияний друзья робко пытались возразить, ссылаясь на поздний час, но бравый вояка был неумолим: «Человек в погонах не имеет права быть трезвым!» Подчиненные кислыми улыбками сопроводили армейскую максиму и приняли указание капитана к исполнению.

Через полчаса Поскотин и Мочалин уже тащили два цинковых ведра, аккуратно укрытые для конспирации дёрном. В вёдрах лежали десять порций котлет с макаронами. По дороге они молодецки отдавали честь старшим офицерам, делая равнение то направо, то налево.

Вечер задался с первых минут. Герман уже при входе попал под перекрёстный огонь поздравлений в связи с днём рождения дочери. Весёлую компанию украшала исполняющая обязанности хозяйки медсестра Лариса. И без того взведённые за день офицеры, глядя на Ларису, ещё более возбуждались, отчего несли полный вздор. Нить разговоров петляла, рвалась на части, путалась в деталях, пока не приобрела вид бахромы от старого абажура. Вениамин первым оседлал афганскую тему, оберегая её от возможных посягательств со стороны настоящего ветерана, который так и не сумев выбить друга с занимаемых позиций, некоторое время развивал тему «геронтологии во власти», но вскоре переключился на живопись, познаниями в которой привлёк внимание молодой женщины. Лариса кокетливо поделилась впечатлениями о единственном посещении «Третьяковки», воспоминания о которой были столь же свежи, как и в тот год, когда шестилетняя девочка вместе с мамой увидела первую в своей жизни картину. Бывший первый секретарь Каунасского горкома комсомола Петя Царёв, вопреки партийным установкам, ударился в мистику. Терентьев в зависимости от расстояния между ним и молодой медсестрой метался от проблем коневодства до особенностей спаривания волнистых попугайчиков, но после вторых ста грамм вдруг резко ушёл в сторону и затянул на одной ноте «Песню о друге» Высоцкого. Градус веселья нарастал. Мочалин, опрометчиво соскользнув с афганской темы, основательно завяз в деталях аргентино-британского конфликта на Фолклендах. Герман не замедлил занять вакансию. Однако вопреки первоначальному плану оттенить своё участие в боевых операциях, внезапно сник и монотонно заскулил, уверяя засыпающего капитана Гордеева в бесперспективности войны, смысл которой от него ускользал, по его словам, «как быстроходный клипер от старого фрегата». На минуту очнувшийся капитан, с трудом произнёс: «Ну и пра-иль-но! Клипер-триппер! Нечего было ротному в Кабуле спать с женой аборигена, — и, потеряв нить рассуждений, назидательно добавил, — Ибо… Ибо ещё Мичурин доказал, что триппер марганцовкой не лечится!»

В казарму возвращались далеко за полночь. Долго не могли найти дорогу. Спасибо патрулю, который после небольшого препирательства согласился показать заплутавшим «партизанам» путь к казённому дому. Обессиленные офицеры, не раздеваясь, рухнули на кровати.

Герман, успевший сбросить сапоги, лежал на спине и чувствовал, как с всё возрастающим ускорением падает вверх. Какая-то чудовищная воронка засасывала его во внезапно открывшуюся чёрную бездну. Он вцепился в холодный металл солдатской койки и вместе с нею полетел в эту бездну. «Чур, меня!» — закричал бедный курсант, испытывая нечеловеческие муки алкогольного опьянения. Собрав силы, ему с трудом удалось перевернуться на грудь. Бездна исчезла, но вдруг внизу разверзлась и завертелась далёкая земля. Квадратики полей и проплешины осеннего леса закрутились в какой-то немыслимой карусели. В лицо ударили тугие порывы ветра. Уже впадая в небытие, он попытался найти вытяжную скобу парашюта, как вдруг заметил летящих рядом с ним совхозных хористок верхом на балалайках. Закрутив вираж, потерявший чувство реальности Герман, погнался за самой смазливой, но был сбит поэтом Сергеем Есениным, который, совершив таран, принял облик лейтенанта Терентьева и в отсутствие конкуренции начал гонять по небосводу всю совхозную самодеятельность. Подбитый курсант задымил и рухнул на лужайку у памятника Владимиру Ильичу. Он уже чувствовал, как душа расстаётся с телом, как где-то вверху ударили колокола и ангельский хор затянул «Вы жертвою пали…» «Не-е-ет!» — что есть силы возопил падший, и, обратив взор к небу, где вместо хористок кружилось вороньё, отчаянно заорал, — Серёга, ты тварь последняя! Иуда! Подонок! Предатель!..

— Вы что хамите, лейтенант! Какой Иуда?! Кто предатель?! — гремят раскаты из разверзшихся небес.

— Всевышний! — догадывается Поскотин и судорожно пытается вспомнить «Отче наш…», начитанный ему в отрочестве бабушкой. Наконец, привстав, опускается на колено перед памятником Ленину и, уронив голову к молитвенно сложенным ладоням, читает, — «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…»

— Встать! — орёт разгневанный Бог, — Я кому приказываю — немедленно встать!