Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

Майлз пишет, что нарезки «часто сравнивают со знаменитой игрой Дада, которую придумал поэт-дадаист Тристан Тцара, когда слова доставались из шляпы», и затем приводит наставление самого Тцара, прочитанное им 9 декабря 1920 года на открытии выставки Франсиса Пикабиа в галерее Жака Поволожски в Париже на улице Бонапарта: «Чтобы написать дадаистическое стихотворение, возьми газету и ножницы. Выбери статью, по длине она должна быть такой же, как и твое стихотворение. Вырежи статью, потом вырежи каждое слово и сложи их в мешок. Слегка тряхни и потом доставай кусочки и клади их в том порядке, в каком вытаскиваешь из мешка. И ты – писатель, несомненно, оригинальный и чувственный, и это очаровательно, потому что не вульгарно»{387}.

Таким образом, открытие Гайсина 1959 года оказалось, по словам Майлза, вторым изобретением колеса. Однако, припоминая шляпу Тристана Тцара (с которым, к слову, Берроуз встречался в Париже), Майлз считает нужным оговориться, что в гайсиновском 1959 году «была совершенно другая ситуация». Почему другая? Помимо того что речь отныне шла не только о стихах (которые естественно «нарезочны» в силу самой своей организации, где единицей текста является строка; неслучайно первыми cut-up

текстами были именно тексты поэтические), но и о большой прозе, нарезки Берроуза и Гайсина отводили значительно большее место воле художника. Майлз цитирует слова Гайсина о том, что нарезки «были отличным методом, потому что, хоть резались они и случайно, выбор материала, который должен был подвергнуться разрезкам, был строго ограничен, и решение о том, какие слова все-таки должны были быть использованы, принимал сам художник»{388}. Веселой и необязательной игре дадаистов здесь противопоставляется магическая

художественная практика, подчиняющая общую случайность нарезок своей демиургической воле.

К тому же там, где Тцара удовлетворялся прессой, Гайсин с Берроузом решили использовать «только лучшее»: Гайсин нарезал фрагменты из Библии, из Шекспира и Рембо, тогда как Берроуз экспериментировал с Эзрой Паундом, спешно составив нарезку из его стихов: «Спусти беспокойство вниз по длинной лестнице / Жертва, павшая недавно от узкого меча / Слабость никто не охраняет / Мимо со свистом летят ростовщики / Торжественно молчание черных жуков»{389}. В подобном центоне легко узнается метод Джеймса Джойса, который уже в 1920-е годы предвосхитил грядущие заигрывания постмодернизма со всеобщей цитатностью. Не случайно в интервью Д. Одье Берроуз указывает на это, отстаивая легитимность нарезок перед судом здравого смысла: «Говоря о ясности, обычно имеют в виду сюжет, связность, начало, середину и конец, логичность. Однако события и мысли людей не следуют по логической цепочке. Писателю, который надеется приблизиться к тому, что в действительности творится в голове и в теле персонажа, не следует ограничивать себя такой деспотичной структурой, как „логика“. Джойса обвиняют в неясности, однако он показывал всего лишь один уровень мозговой активности: поток сознания»{390}

. Поэтому то, что Барри Майлз деликатно характеризует как нехватку явного нарратива{391}

, является, с точки зрения Берроуза, более прямой дорогой к действительным фактам сознания, нежели расхожий здравый смысл.

В «cut-up сродстве» Т. С. Элиота, естественного союзника Джойса 1920-х годов, мы можем легко убедиться, взяв наугад небольшой фрагмент из второй части «Бесплодной земли» под названием «Игра в шахматы»[32],{392}: