Беседы великих русских старцев. О Православной вере, спасении душии различных вопросах духовной жизни.

Первая моя поездка в Оптину устроилась в первых числах июля 1886 года. Отправилась я с одной моей родственницей, которая известна была старцу и приехала к нам погостить, и с моей дочерью. Все мы втроем, как сейчас помню, приехали в пустынь утром довольно рано. Наскоро напившись чаю в номере, мы поспешили в скит. Отпущена была я мужем с доз­волением пробыть в обители только один день. От волнения, усталости и разных впечатлений голова моя кружилась — и немудрено. Дорожка, ведущая в скит, оптинский лес, святые скитские ворота — все было мной узнано, потому что все было точно так, как мне представлялось в первом моем сно­видении, и глубоко тронуло меня. В отворенные ворота скита я увидела тот самый храм, в котором была во сне.

Войдя в старцеву хибарку, мы застали там множество на­рода. Теснота, удушливый воздух и вообще вся обстановка, по непривычке, сильно повлияли на меня. Батюшка скоро по­звал всех нас трех вместе: родственницу и меня с дочерью. Я почти шаталась, когда вошла к нему. Взглянув на старца, я сразу его узнала; только выражение лица его в это вре­мя было иное, как представлялось во сне. Батюшка взглянул на меня строго и так испытующе, что я сразу смутилась и, испугавшись, остановилась на пороге. Мои подошли первые, как будто они ничего не заметили. Батюшка же сказал мне: «Долго собиралась, чего медлила?» Я ничего ему не ответила, подошла, приняла благословение и стала пред ним на коле­ни. Моя родственница начала было что-то говорить о себе, но батюшка, обратившись к моей дочери, спросил: «Ты имеешь что-нибудь сказать мне?» А та, сильно смутившись, только ответила: «Мать вам все скажет». Дочь моя с родственницей вышла, и я осталась со старцем наедине. Смутившись также не менее дочери, я растерялась и начала говорить с конца, забыв, что старец видит нас в первый раз, и потому с наши­ми обстоятельствами должен быть незнаком. Я начала гово­рить о неприятном, поразившем меня, письме жениха моей дочери, о непонятном для нас его поведении и о своем ос­корбленном самолюбии. Батюшка, не дав мне договорить, сказал: «Зачем отвечала?» Я сослалась на то, что была вы­нуждена своими. «Ну, впрочем, — прибавил он, — твое пись­мо ничего не значит». В том и другом случае старец сказал правду, хотя я еще не успела высказать ему ни о своем отве­те на письмо жениха моей дочери, ни о безсодержательно­сти этого ответа. Все это, оказалось, он знал по своей про­зорливости. «Бог отвел его от твоей семьи, — продолжал говорить старец, — он небогомольный, не по твоей семье. Ведь он... — тут старец назвал его занятие, — они все такие небогомольные. Если бы состоялся брак, он через четыре года бросил бы ее». На мое возражение, что он человек хороший, бывает в церкви и из хорошей семьи, батюшка сказал: «Был хорош, мог измениться. Ходит в церковь, — а зачем? Это не кровь и не плоть твоя, — чего ручаешься? Ты во всем винова­та. Какая глупость была — тянуть дело столько лет!» Батюшка и это знал без предварительного о сем объяснения. «Бросить теперь же все, не писать и не узнавать о нем! — сказал старец строго. — Забудешь, — прибавил он мне еще в утешение, — все пройдет. Нападет на тебя тоска, читай Евангелие. Ступай! Слышишь! Отнюдь не узнавать о нем!»

Я вышла от старца. В душе у меня все перевернулось. Мне казалось, что он разрушил все мои надежды. Позвали мою дочь, но она скоро вышла от старца задумчивая. На мои к ней слова, что я так смутилась, что не могла ничего высказать батюшке, и она также мне ответила: «И я ничего не сказала о себе». Рассуждая так между собой и стоя спиной к дверям, мы не заметили, как вышел старец сам за нами. Ударив нас слег­ка палочкой по головам, он сказал: «Ну, этот мудреный народ насильно отсюда не прогонишь». Мы обе в один голос сказа­ли: «Батюшка, мы обе ничего вам не высказали». — «Ну, при­ходите в два часа», — заключил он.

Выйдя, помнится мне, из хибарки и сев на скамейку около скита, я горько, неутешно заплакала. Сердце мое разрывалось от разрушенной надежды. Мне казалось невозможным, что батюшка велел сделать. Дочь же моя была покойна и весела, у нее как бы вся скорбь отлегла. Впоследствии она передала мне такие к ней старцевы слова: «Не говори матери, — твой жених пропадет совсем». Это и случилось на самом деле и очень скоро — его постигла ужасная участь. Кроме того, впос­ледствии оказалось за ним тридцать тысяч долгу.