Бесконечная утопия

Когда Александр – молодой хозяин – начал учиться, он был мятущейся душой, и его отец, заметив, что я сообразителен и рядом со мной сын становится спокойнее, взял меня в дом в качестве компаньона. Я уже тогда подражал речи хозяев, и, вероятно, они сказали бы, что «подражал» подходящее слово. Но они хорошо меня одевали, поощряли правильно говорить и следить за манерами, и я стал для Александра товарищем по учебе, конечно, только дома и никогда за его пределами или в школе. И, естественно, в процессе я и сам многому научился. Я был умнее Александра, но незначительно. Конечно, мне хватало ума не слишком затмевать его в нашей совместной работе, а позволять ему думать, что он может меня превзойти, и частенько он действительно превосходил. Я был счастливым ребенком, сэры, не осознававшим своей ужасной доли. Стыдно сказать, но я даже не возмутился, когда хозяин продал мою мать и младших братьев и сестер, хотя позже я пришел в ярость, узнав от других рабов, что случилось это потому, что мать отказала хозяину в его похотливых намерениях.

Так продолжалось, пока я рос. Когда Александру исполнилось двенадцать или около того, он стал все больше времени проводить с детьми своего круга, в частности с юными леди, но я все еще был полезен как домашний компаньон. И мне стали поручать работу по дому, не только прислуживать, убираться и тому подобное. После шестнадцати мне доверяли некоторые рутинные расчеты по плантации. Хозяину нравилось заставлять меня прислуживать за столом его более утонченным друзьям. «Тощий раб с манерами и речью английского лорда», как он любил прихвастнуть, пусть и неточно.

Саймон рассказывал как будто с ностальгией, хотя Луису казалось, что это ужасно, когда с тобой обращаются как с домашним животным, с игрушкой, хоть и доброжелательно.

– Но всему свое время. Александру исполнилось восемнадцать, и его отослали в модный колледж в Нью-Йорке. А для меня с возрастом не осталось места в доме. Двенадцатилетний мальчик-раб с хорошими манерами вызывает умиление, но те же манеры у двадцатилетнего мужчины уже граничат с наглостью.

– И поэтому его выгнали из дома, – сказал Хаккет. – Вот так, после достойной жизни, ведь он был частной собственностью. Низвергли до раба на плантации.

– Можете представить себе мою судьбу. – Саймон отвел взгляд. – Для тех людей я был все равно что оказавшийся среди них белый. В первые же часы меня избили, раздели и отняли все, что у меня было. Я сопротивлялся, о да, я сопротивлялся, но я был один.

– Нет, – зашевелился Авель. – Не один. У него был я, дедушка. Но его папа умер. Маму продали. Остальная семья была далеко. Я спорил с ними. Говорил, это мой внук. Но я стар, стар и болен…

– Все это я мог вынести, – твердо сказал Саймон, закрыв глаза. – Я бы стал сильнее. Я нашел бы свое место. Но потом я узнал, что хозяин решил, будто я не жертва, а зачинщик беспорядков, и собрался меня продать. – Он открыл глаза и посмотрел прямо на Хаккета. – И этого, сэр, я вынести не смог. Я видел, где проходят аукционы. Рабов – и мужчин, и женщин – раздевают, кожу натирают жиром, чтобы блестела, покупатели грубо осматривают их. Терминология скотного двора.

– Теперь вы понимаете, почему мы бежим, – произнес Авель.

Хаккет взял их за руки, обоих. Луи показалось, что в глазах у него стояли слезы.

– Понимаю, сэры, понимаю. И мы проводим вас в целости и сохранности в свободные штаты, где твои знания и характер, Саймон, будут преимуществом, а не проклятьем. А теперь, Бердон, Валиенте, обсудим тактику.

* * *

Он вывел обоих наружу, и Луи сразу же пришлось отмахиваться от москитов.

– Рабство! – начал Хаккет. – Что за институт! Владеть человеческим существом от колыбели до могилы, использовать по своему желанию, а еще владеть детьми и внуками до бесконечности, как потомством какой-нибудь призовой лошади. Не знаю, что более жестоко: всю жизнь тяжело работать, что сломало беднягу Авеля, или получить немного доброты, немного цивилизованности, а потом лишиться этого по чужой прихоти, как бедный Саймон.

– Это дьявольский бизнес, – проворчал Бердон, – ничего удивительного, что они идут на такой риск, чтобы сбежать. Я даже слышал о людях, которые отправляли себя по почте в Филадельфию в ящиках и коробках! Но не будем ханжами, пастор Хаккет. Ведь это мы, англичане, принесли рабство на эти берега.