Бессердечная Аманда

Я уверен, что смог бы выудить из него правду, если бы захотел. Я хитрее, сильнее и терпеливее и, надеюсь, умнее его; кроме того, в моем распоряжении имеется эффективнейшее средство — подкуп: я же вижу, как загораются его глаза перед каждой витриной игрушечного магазина. Но я не хочу прибегать ни к хитрости, ни к подкупу. Я не буду добиваться от него правды по той же причине, по которой просил Аманду позволить мне регулярно видеться с ним. Я соврал, сказав, что у меня замерло сердце, когда он подбежал с этой проклятой дискетой к этому дурацкому компьютеру, — оно у меня чуть не лопнуло! Мне было стыдно, оттого что я применяю такие грубые методы к такому маленькому, хрупкому созданию. Я был горд тем, что он не попался на удочку. Может, когда-нибудь он сам по своей воле расскажет мне, как все произошло, через пять, а может, через десять лет; может, раньше, если поймет, что и сам меня любит. Во всяком случае, меня ему больше нечего опасаться, я больше не буду к нему приставать. Я не хочу, чтобы у него уже сейчас развился комплекс: чтобы он в своих собственных глазах оказался человеком, на которого нельзя положиться, — это от него никуда не уйдет.

Второе подозрение, которое меня мучает тоже, как и первое, можно расценить одновременно как бредовое и вполне реальное: Аманда согласилась на мои регулярные свидания с Себастьяном лишь для того, чтобы у него был доступ к компьютеру. Чтобы у нее

был доступ к компьютеру. Представляю себе ее радость, когда она услышала мою просьбу; представляю, как она мысленно с облегчением вздохнула, узнав, что теперь ей не нужно ломать себе голову, как заслать ко мне лазутчика, будь то Себастьян или кто-нибудь другой. Правда, могло быть и по-другому — чуть-чуть иначе: она услышала мою просьбу и лишь в этот момент ей пришла в голову мысль использовать мальчишку в качестве робота. Это объяснение кажется мне более вероятным, она ведь не могла знать, что я обращусь к ней с такой просьбой. Если она через какое-то время попытается ограничить или вообще прервать мои контакты с Себастьяном (сделал дело — гуляй смело!), то это и будет доказательством.

Я был бы самым счастливым человеком, если бы мои подозрения оказались беспочвенными. Если бы новелла просто исчезла с дискеты каким-то чудом, не по чьей-либо конкретной вине или по моей собственной неосторожности, если бы Себастьяну не нужно было прикидываться невинной овечкой (тогда и мои ловушки были бы ему не страшны); если бы выяснилось, что Аманда отпускала его ко мне без всякой задней мысли — просто для его пользы и удовольствия. Тогда я хоть и горевал бы по своему тексту, но мне не нужно было бы считать Аманду обманщицей. Я не знаю, что бы я стал делать, если бы у меня вдруг появились неопровержимые доказательства ее вины. Что такое «призвать к ответу»? Что я мог бы сделать — схватить ее за горло и начать душить? В конце концов, я должен скорее радоваться этой неизвестности, чем жаловаться: моя злость на Аманду в каком-то смысле продлила бы наши отношения — ничто так не усложняет и не затягивает процесс расставания, как злость.

Нет, я не собираюсь рассказывать, что между нами было, я хочу восстановить утраченную историю.

Аманда в моей новелле была Луизой, Себастьян был девочкой по имени Генриетта, а меня самого звали Рудольфом. Но это было еще под вопросом, потому что Рудольфом зовут моего брата, и я скорее всего изменил бы имя. В детстве я знал одну Луизу, когда жил у дяди в Гросс-Кройце. Она была дочкой соседа-фермера, и однажды жарким днем я увидел ее полуголой посреди подсолнухов; это была первая в моей жизни обнаженная женская грудь, если не считать груди матери. Во всяком случае Аманду звали Луизой. Я знаю, реконструкция у меня вряд ли получится. Я вспомню какие-то сцены, ситуации, последовательность событий, но не слова. А утраченными оказались именно слова. К чему же тогда эта попытка, безнадежность которой почти не вызывает сомнений?

В том-то и дело, что вызывает. Хотя мне и кажется маловероятным, что я смогу успешно проделать все еще раз, но чем черт не шутит? К тому же у меня нет желания сдаваться: пока я занят каким-то делом, оно для меня существует. Я оставлю эту затею только в том случае, если на горизонте появится другой, более привлекательный замысел. И даже если дело ограничится лишь некой совокупностью набросков и зарисовок, это было бы лучше, чем ничего; я бы имел запас ориентиров-заготовок для памяти, на будущее, на случай, если вдруг когда-нибудь опять почувствую живую ткань будущей новеллы. Пока я еще помню и то и другое: годы, прожитые с Амандой, и свою новеллу. Когда файл исчез, первой моей мыслью было: «Ну, это мы еще посмотрим!» Похоже, это целебная мысль — она уже много раз спасала меня, когда спасения ждать было не от кого.