Бесы

Он было вскочил, махая руками, точно отмахиваясь от вопросов; но так как вопросов не было, а уходить было незачем, то он и опустился опять в кре­сла, несколько успокоившись.

Кстати, в скобках, — затараторил он тотчас же, — здесь одни болтают, будто вы его убьете, и пари держат, так что Лембке думал даже тронуть поли­цию, но Юлия Михайловна запретила. Довольно, довольно об этом, я толь­ко, чтоб известить. Кстати опять: я Лебядкиных в тот же день переправил, вы знаете; получили мою записку с их адресом?

Получил тогда же.

Это уж я не по «бездарности», это я искренно, от готовности. Если вышло бездарно, то зато было искренно.

Да, ничего, может, так и надо. — раздумчиво промолвил Николай Все­володович. — Только записок больше ко мне не пишите, прошу вас.

Невозможно было, всего одну.

Так Липутин знает ?

Невозможно было; но Липутин, сами знаете, не смеет. Кстати, надо бы к нашим сходить, то есть к ним, а не к нашим, а то вы опять лыко в стро­ку. Да не беспокойтесь, не сейчас, а когда-нибудь. Сейчас дождь идет. Я им дам знать, они соберутся, и мы вечером. Они так и ждут, разиня рты, как гал- чаты в гнезде, какого мы им привезли гостинцу? Горячий народ. Книжки вы­нули, спорить собираются. Виргинский — общечеловек[404], Липутин — фурье­рист, при большой наклонности к полицейским делам; человек, я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех других строгости; и, на­конец, тот, с длинными ушами, тот свою собственную систему прочитает. И, знаете, они обижены, что я к ним небрежно и водой их окачиваю, хе-хе! А схо­дить надо непременно.

Вы там каким-нибудь шефом меня представили? — как можно небрежнее выпустил Николай Всеволодович. Петр Степанович быстро посмотрел на него.

Кстати, — подхватил он, как бы не расслышав и поскорей заминая, — я ведь по два, по три раза являлся к многоуважаемой Варваре Петровне и тоже много принужден был говорить.

Воображаю.

Нет, не воображайте, я просто говорил, что вы не убьете, ну и там про­чие сладкие вещи. И вообразите: она на другой день уже знала, что я Марью Тимофеевну за реку переправил; это вы ей сказали?

Не думал.

Так и знал, что не вы. Кто ж бы мог, кроме вас? Интересно.

Липутин, разумеется.

Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова. Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно. Кстати, я всё ждал, что ваша матушка так вдруг и брякнет мне главный вопрос. Ах да, все дни сначала она была страшно угрю­ма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это что же?

Это она потому, что я сегодня ей слово дал через пять дней к Лизавете Николаевне посвататься, — проговорил вдруг Николай Всеволодович с нео­жиданною откровенностию.

А, ну. да, конечно, — пролепетал Петр Степанович, как бы замяв­шись, — там слухи о помолвке, вы знаете? Верно, однако. Но вы правы, она из- под венца прибежит, стоит вам только кликнуть[405]. Вы не сердитесь, что я так?

Нет, не сержусь.

Я замечаю, что вас сегодня ужасно трудно рассердить, и начинаю вас бояться. Мне ужасно любопытно, как вы завтра явитесь. Вы, наверно, много штук приготовили. Вы не сердитесь на меня, что я так?

Николай Всеволодович совсем не ответил, что совсем уже раздражило Петра Степановича.

Кстати, это вы серьезно мамаше насчет Лизаветы Николаевны? — спро­сил он.

Николай Всеволодович пристально и холодно посмотрел на него.

А, понимаю, чтобы только успокоить, ну да.

А если бы серьезно? — твердо спросил Николай Всеволодович.

Что ж, и с Богом, как в этих случаях говорится, делу не повредит (види­те, я не сказал: нашему делу, вы словцо наше

не любите), а я. а я что ж, я к ва­шим услугам, сами знаете.

Вы думаете?

Я ничего, ничего не думаю, — заторопился, смеясь, Петр Степано­вич, — потому что знаю, вы о своих делах сами наперед обдумали и что у вас всё придумано. Я только про то, что я серьезно к вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то есть во всяком, понимаете это?

Николай Всеволодович зевнул.

Надоел я вам, — вскочил вдруг Петр Степанович, схватывая свою кру­глую, совсем новую шляпу и как бы уходя, а между тем всё еще оставаясь и про­должая говорить беспрерывно, хотя и стоя, иногда шагая по комнате и в оду­шевленных местах разговора ударяя себя шляпой по коленке.

Я думал еще повеселить вас Лембками, — весело вскричал он.

Нет уж, после бы. Как, однако, здоровье Юлии Михайловны?

Какой это у вас у всех, однако, светский прием: вам до ее здоровья всё равно, что до здоровья серой кошки, а между тем спрашиваете. Я это хвалю. Здорова и вас уважает до суеверия, до суеверия многого от вас ожидает. О вос­кресном случае молчит и уверена, что вы всё сами победите одним появлением. Ей-Богу, она воображает, что вы уж Бог знает что можете. Впрочем, вы теперь загадочное и романическое лицо, пуще чем когда-нибудь — чрезвычайно вы­годное положение. Все вас ждут до невероятности. Я вот уехал — было горячо, а теперь еще пуще. Кстати, спасибо еще раз за письмо. Они все графа К. боятся. Знаете, они считают вас, кажется, за шпиона? Я поддакиваю, вы не сердитесь?

Ничего.