Бесы

Это ничего; это в дальнейшем необходимо. У них здесь свои поряд­ки. Я, конечно, поощряю; Юлия Михайловна во главе, Гаганов тоже. Вы сме­етесь? Да ведь я с тактикой: я вру, вру, а вдруг и умное слово скажу, именно тогда, когда они все его ищут. Они окружат меня, а я опять начну врать. На меня уже все махнули; «со способностями, говорят, но с луны соскочил». Лембке меня в службу зовет, чтоб я выправился. Знаете, я его ужасно трети­рую, то есть компрометирую, так и лупит глаза. Юлия Михайловна поощряет. Да, кстати, Гаганов на вас ужасно сердится. Вчера в Духове говорил мне о вас прескверно. Я ему тотчас же всю правду, то есть, разумеется, не всю правду. Я у него целый день в Духове прожил. Славное имение, хороший дом.

Так он разве и теперь в Духове? — вдруг вскинулся Николай Всеволодо­вич, почти вскочив и сделав сильное движение вперед.

Нет, меня же и привез сюда давеча утром, мы вместе воротились, — проговорил Петр Степанович, как бы совсем не заметив мгновенного волне­ния Николая Всеволодовича. — Что это, я книгу уронил, — нагнулся он под­нять задетый им кипсек[406]. — «Женщины Бальзака», с картинками,[407] — развер­нул он вдруг, — не читал. Лембке тоже романы пишет.

Да? — спросил Николай Всеволодович, как бы заинтересовавшись.

На русском языке, потихоньку разумеется. Юлия Михайловна знает и позволяет. Колпак[408]; впрочем, с приемами; у них это выработано. Экая стро­гость форм, экая выдержанность! Вот бы нам что-нибудь в этом роде.

Вы хвалите администрацию?

Да еще же бы нет! Единственно, что в России есть натурального и до­стигнутого. не буду, не буду, — вскинулся он вдруг, — я не про то, о деликат­ном ни слова. Однако прощайте, вы какой-то зеленый.

Лихорадка у меня.

Можно поверить, ложитесь-ка. Кстати: здесь скопцы есть в уезде, любо­пытный народ.[409] Впрочем, потом. А впрочем, вот еще анекдотик: тут по уезду пехотный полк. В пятницу вечером я в Б—цах с офицерами пил. Там ведь у нас три приятеля, vous comprenez?[410] Об атеизме говорили и, уж разумеется, Бога раскассировали[411]. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма[412]. Может, и правда. Один седой бурбон капитан[413] сидел, сидел, всё молчал, ни слова не говорил, вдруг становит­ся среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если Бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки и вышел.

Довольно цельную мысль выразил, — зевнул в третий раз Николай Все­володович.

Да? Я не понял; вас хотел спросить. Ну, что бы вам еще: интересная фа­брика Шпигулиных; тут, как вы знаете, пятьсот рабочих, рассадник холеры, не чистят пятнадцать лет и фабричных усчитывают; купцы-миллионеры. Уверяю вас, что между рабочими иные об Internationale имеют понятие[414]. Что, вы улыб­нулись? Сами увидите, дайте мне только самый, самый маленький срок! Я уже просил у вас срока, а теперь еще прошу, и тогда. а впрочем, виноват, не буду, не буду, я не про то, не морщитесь. Однако прощайте. Что ж я? — воротился он вдруг с дороги, — совсем забыл, самое главное: мне сейчас говорили, что наш ящик из Петербурга пришел.

То есть? — посмотрел Николай Всеволодович, не понимая.

То есть ваш ящик, ваши вещи, с фраками, панталонами и бельем; при­шел? Правда?

Да, мне что-то давеча говорили.

Ах, так нельзя ли сейчас!..

Спросите у Алексея.

Ну завтра, завтра? Там ведь с вашими вещами и мой пиджак, фрак и трое панталон, от Шармера[415], по вашей рекомендации, помните?

Я слышал, что вы здесь, говорят, джентльменничаете? — усмехнул­ся Николай Всеволодович. — Правда, что вы у берейтора верхом хотите учиться?[416]

Петр Степанович улыбнулся искривленною улыбкой.

Знаете, — заторопился он вдруг чрезмерно, каким-то вздрагивающим и пресекающимся голосом, — знаете, Николай Всеволодович, мы оставим на­счет личностей, не так ли, раз навсегда? Вы, разумеется, можете меня прези­рать сколько угодно, если вам так смешно, но все-таки бы лучше без личностей несколько времени, так ли?

Хорошо, я больше не буду, — промолвил Николай Всеволодович. Петр Степанович усмехнулся, стукнул по коленке шляпой, ступил с одной ноги на другую и принял прежний вид.

Здесь иные считают меня даже вашим соперником у Лизаветы Никола­евны, как же мне о наружности не заботиться? — засмеялся он. — Это кто же, однако, вам доносит ? Гм. Ровно восемь часов; ну, я в путь; я к Варваре Петров­не обещал зайти, но спасую[417], а вы ложитесь и завтра будете бодрее. На дворе дождь и темень, у меня, впрочем, извозчик, потому что на улицах здесь по но­чам неспокойно. Ах, как кстати: здесь в городе и около бродит теперь один Федька Каторжный, беглый из Сибири, представьте, мой бывший дворовый человек, которого папаша лет пятнадцать тому в солдаты упек и деньги взял. Очень замечательная личность.

Вы. с ним говорили? — вскинул глазами Николай Всеволодович.