Бета-самец

Письма того я не отправил. Сначала ждал, пока уйдет в отпуск почтальон Величко, про которого было известно, что он вскрывает письма и особенно понравившиеся придерживает на время — перечитывает. А потом я получил письмо от мамы, в котором она — чудесное совпадение — сообщала, что встретила на улице Нину. Только и всего: встретила на улице. Нина была, как всегда, приветлива, очень интересная девушка, подрабатывает рисованием детских комиксов, передавала тебе привет. Но и этого — упоминания Нинки в письме матери — хватило по уши. Спохватившаяся совесть устроила мне такой разнос, что я впал в бессонницу на двое суток. Реальность плавилась, как асфальт на дневном солнце. Тогда-то я и начал ходить сюда, к сисястым этим сопкам.

Да уж, простота дается непросто.

Вряд ли я выдержал бы испытание, к которому себя привел. Возможно, месяц-другой я бы продержался. Нахватался бы понемногу, научился притворяться. Даром, что ли, детство провел за кулисами. Но казарма не ошибается в выборе жертвы. И наверняка раскусила бы чистюлю.

А кто такие «чмыри» и каково им приходится, я узнал в первую же неделю карантина: одних присылали выпрашивать сигареты, другие вкалывали на хоздворе.

Повезло. Служу штабным писарем. Казарменных радостей не вкушал ни единого дня. Блатное место, одно из лучших.

Под конец карантина, который проходил в брезентовых палатках, растянутых возле медпункта, всех нас, стриженых салажат, выстроили в три шеренги, и начальник штаба подполковник Стебли́на сказал рыкающим хрипловатым басом:

— Кто умеет писать без ошибок и рисовать? Шаг вперед.

Я к тому времени уже прочувствовал, куда попал. Поджилки уже тряслись. Было несложно догадаться, что на армейской помойке, где я собирался научиться нормальной жизни, умение писать без ошибок и рисовать — навыки спасительные.

Подполковник Стеблина взвалил на меня большую и срочную работу: перепечатать списки личного состава, «залитые вследствие протечки крыши дождем» (источавшим, правда, сильный кофейный аромат). На все про все было выделено двое суток, которые я и провел в штабе безвылазно. Управился чуть раньше срока. Стеблина остался доволен. Так с тех пор и повелось, я обосновался в штабе.

Живи, повезло.

И я живу.

Офицерского самодурства здесь немного, терпеть его несложно. Это ж не портянка в рот и не сапогом «в фанеру». Целый день в штабе, за переписыванием приказов — кое-что от руки, кое-что на печатной машинке. Раз в неделю выпуск «Боевого листка»: сообщения об отправленных на гаубтвахту, «актуальные» цитаты из устава, календарик Великой Отечественной (в этот день подразделения Краснознаменного, Ордена Ленина… и т. д.). Ночую там же, в штабе, на диванчике. На зарядку не бегаю. На поверку выхожу не всегда — только если дежурный из принципиальных. В расположение роты заявляюсь изредка по собственной прихоти — на людей посмотреть, новости послушать. Моя койка в роте стоит заправленная. В тумбочке зубная щетка, пустой тюбик от пасты, мыльница — на случай какой-нибудь непредвиденной дотошной проверки. Когда я выдвигаю ящик и смотрю на эту мыльницу в белесых потеках, на разлохмаченную неведомо кем щетку, мне кажется, я подглядываю за жизнью моего двойника, которому не повезло: он не умел писать без ошибок и рисовать, место писаря ему не досталось. Двойник мой всегда в отлучке — то ли на постирушке, то ли заслан раздобыть сигареты «Космос» сухумского производства… здесь почему-то принято считать, что сухумские вкуснее… или сапоги кому-то надраивает… да мало ли дел у ротного чмыря.

Я задвигаю ящик — и мне хорошо. Не зря все-таки книжки читал, не зря по холсту кисточкой елозил. Видишь, пригодилось.

Почти в каждом письме — пишу я регулярно, однообразно-успокоительно, — я убеждаю маму не приезжать ко мне в часть. Она столь же регулярно сетует, что приехать ко мне не может: боится оставлять Зину одну, а присмотреть за ней некому, у всех теперь дел невпроворот. К своему дню рождения на всякий случай подстраховался, написал и ей, и отцу, будто бы на это время в полку намечен полевой выход и мы целый месяц пробудем в палаточном лагере где-то на границе с Калмыкией — хоть и не Кавказ, но почта туда все равно, говорят, не доходит. Просил, чтобы и в часть посылку не присылали: пропадет. Сработало. Ни посылки, ни телеграммы. Никто из сослуживцев не поздравлял меня в столовой, не требовал проставиться. Я был избавлен от казарменной пьянки в мою честь, пусть даже рискнув прослыть жлобом.

Мне было бы это тяжело. Разделить с ними свой праздник. Мне казалось это столь же отвратительным, как если бы меня вывели перед строем и заставили рассказать о себе правду — всю, подчистую. Даже про то, как я нес Сорину трость. И как всё закончилось Зинаидой. А пока я рассказывал бы, они передавали бы друг другу мои детские фотографии, как совсем недавно передавали сложенные по размеру внутреннего кармана кителя, измятые и засаленные, в пятнах и брызгах, картинки из «СПИД-инфо».

После отбоя посидел перед любимыми сопками — вот и вся днюха.