Без иллюзий

Михаил твердо знал, что будет изо всех сил добиваться от себя осуществления задуманного, хотя лишь отчасти представлял, во что это выльется на самом деле, однако без такой безоглядной, вымучивающей всё нутро работы уже не видел для себя будущего, в котором мог бы себя уважать. Без этого было бы как без походов и восхождений, даже как без любви, а без того и другого и третьего жить не имело смысла определенно. В таком вот начальном состоянии Михаил пребывал в тот момент, когда расставался с товарищами по работе на заводе. Конечно, смысл его ухода они понимали, хотя и не ведали всех причин. Уже одно выматывающее катание на электричках с подходами и подъездами к ней буквально выдирало из жизни ежедневно два с половиной, а то и три часа, тогда как в Москве на это в среднем уходило около полутора. Но и остающимся на «Счетчике» было бы приятней мириться со своей рутиной вместе с ним, и ему было приятно видеться и разговаривать именно с ними: с Валей Пресновой, Светой Черевик, Розой Шхалаховой, Светой Макаровой, супругами-техниками с Кубани Альбертом и Бэлой, с Юозасом Кершисом, у которого не только жена, но и теща тоже трудились на заводе. Собственно, любовь к Руфе и занесла Юозаса из Литвы в Мытищи. Он был на несколько лет старше Михаила и во время войны уже привлекался по возрасту к ночному патрулированию улиц в своем поселке, где, правда, оказывался самым младшим в патрульной команде. Патрули функционировали с согласия или даже по инициативе немцев, но каковы были отношения между ними и литовцами, достаточно красноречиво говорил такой случай. Однажды им встретились по пути двое подвыпивших немецких военных в форме. Один из них, обращаясь к другому, сказал: «Смотри, вот идут литовские собачки!» Это было последнее в жизни, что он сказал и что его спутник услышал. На их беду в литовских гимназиях хорошо преподавали немецкий язык. Старший по возрасту гимназист, шедший с ручным пулеметом в руках, вскинул ствол и одной очередью срезал обоих, а потом без остановки проследовал по улице дальше. За ним не заржавело бы отправить к праотцам любого «освободителя», откуда бы он не пришел – с востока или с запада, с севера или с юга, особенно если он приходил с нескрываемым сознанием собственного превосходства над аборигеном. Интересным оказалось из рассказанного Юозасом и другое – о том, каковы в Литве были наказания за самые серьезные преступления. Скажем, за убийство приговаривали к заключению всего на три года. Однако родственникам убитого после суда сообщали, по какой дороге в телеге повезут осужденного в город. Выбор места засады и приведения в исполнение приговора, разумеется, своего собственного, оставалось за ними. Судя по всему, практика была эффективной. А насчет чувств литовца как носителя родного языка в условиях пусть не враждебной, но иной культуры можно было понять из следующего. Во время бракосочетания с Руфой в ЗАГСе им, согласно заявлению брачующихся, должны были присвоить одну фамилию, что по русским понятиям означало «Кершис» и для него, и для неё. Юозас изо всех сил старался внушить (а по-русски он говорил даже без акцента, только с какой-то несвойственной русскому ритмикой), что в Литве женщину с такой фамилией засмеют, что она не женская, а мужская, что для замужней женщины она обязательно будет Кершиене, а для девушки – Кершите. Ничего не помогало, в ЗАГСе ничего не желали знать, пришлось обращаться в постоянное представительство Литвы в Москве (нечто вроде внутрисоюзного посольства в Москве), и только тогда Литовская грамматика, наконец, нашла свое воплощение на русскоязычной бумаге. С Юозасом у Михаила не возникло близкоприятельских отношений – парень был не очень открытый, к тому же держался с начальством не без некоторого подобострастия, для которого не могло быть найдено никаких оснований, кроме желания беспрепятственно делать карьеру (а этого Михаил никак не принимал), но все же и не вполне откровенное общение бывало интересным с человеком «со стороны», тем более, что если Юозас рассказывал не обо всем, о чем мог говорить с посторонними без боязни, то уж, когда говорил, то не врал.

На прощание коллеги вручили Михаилу подарок, соответствующий, по их представлениям, его походным увлечениям: складной походный столовый прибор – ложка, вилка и нож в одном блоке и солдатский котелок-манерку. Это было трогательно и свидетельствовало о том, что ему действительно хотели сделать приятное.