Без иллюзий

Михаил совершенно вымотался, прежде чем дежурство удалось кое-как завершить. Но дальнейшее потребовало от него куда большего напряжения. С самого утра он был вызван к Плешакову, и там ему было представлено настоящее обвинительное заключение. Самое интересное заключалось в том, что не только его дружинники, но и сам он оказывается, был пьян. Плешаков держался по-прокурорски строго и непреклонно. Это особенно разозлило Михаила, и он в ответ вежливо измордовал Плешакова как раз насчет своего вымышленного пьянства. Тот подобного отпора не ожидал и постарался перенести обсуждение криминального поступка в более высокую интонацию. В перерыве между судилищами Михаил успел пообщаться с Прилепиным, который на сей раз чувствовал себя виноватым перед ним и дал ему дельный совет, как надо держаться – отрицать все, давать только самый минимум информации – так труднее будет к чему-то прицепиться. Прилепину можно было верить насчет того, как лучше вести себя при допросе – его отец, покуда жил, был полковником госбезопасности. Положение, правда, осложнялось тем, что Паша перед вызовом к Плешакову успел заскочить к «дяде Лене» – заведующему отделом стандартизации терминологии, давнему приятелю Пашиных родителей, который, собственно, и попросил Михаила взять Пашу в свой отдел, поскольку у самого Леонида Ароновича, по его словам, не было свободной вакансии. – «Парень молодой, голова на месте, к тому же из хорошей семьи», – как объяснял и уговаривал «друг семьи Леня Маргулис», в прошлом майор бронетанковых войск, по его же выражению; лобовая- 60», что означало толщину лобовой брони как танка, так и лба в миллиметрах. Этот майор еще с танкового училища дружил с Пашиным отцом, который и поныне продолжал военную службу в генштабе. Мать Паши была юристом. Получалось, что семья как будто действительно ничего. И Михаил взял Пашу из рук Маргулиса, думая, что теперь будет кого из отдела посылать в подшефный колхоз вместо Валюшки, которая ездила туда безропотно, или кого-то из научных сотрудников. Но сегодня дядя Леня Маргулис совсем не стремился помочь своему коллеге Горскому, который уже сделал ему одолжение. Выслушав Пашу и не обратившись к Михаилу, он посоветовал своему протеже одно: «Надо сознаваться», что Паша и сделал. Он успел признаться в этом Михаилу еще до того, как тот был вызван к директору. На сей раз коллегия собралась совсем серьезная: директор Болденко, зам. директора Климов, зам. директора по кадрам и режиму Плешаков, секретарь партийной организации института Басова. Обошлись только без председателя профкома института Анатолия Федоровича Лиховея, но его и так никогда ни о чем не спрашивали, тем более, что он не только был заранее во всем согласен с начальством, но и был по совместительству любовником партийного секретаря. Михаил вновь выслушал чеканные обвинения Плешакова, добавившего к прежнему тексту еще и соображения о том, в каком свете теперь из-за этого проступка Горского и его сотрудников предстанет теперь институт перед райкомом партии и органами правопорядка. Михаил слушал его внимательно, не вставляя замечаний и не проявляя нервозности. Зачем было волноваться, если он наперед точно знал, что Плешаков и Климов наверняка потребовали его увольнения?

Болденко обратился к нему со словами: «Что вы можете сказать?» В неожиданно нейтрально прозвучавшем предложении угадывалось как будто, что директор пока не склонен уступать нажиму своих заместителей, и это немного настраивало на оптимизм, хотя обольщаться надеждой на это было еще рано.

– Я уже в категорической форме заявил заместителю директора по кадрам и режиму, что не был пьян перед выходом на дежурство и вообще в этот день не выпил ни капли спиртного, на чем теперь основываются все обвинения в мой адрес. После окончания работы я заехал домой, быстро пообедал и вернулся обратно в институт.

– Сколько времени вас не было? – спросил Болденко.

– Сорок минут.

Теперь Плешакову не было смысла спрашивать у Горского, где набрались Прилепин и Паша, а потому само Пашино признание вовсе обесценивалось. Михаил мог поклясться, что в намерения Плешакова не входило покарать сына полковника КГБ Прилепина. А Паше он и так уже пообещал, что «что ему ничего не будет» в случае чистосердечного признания.

Выдержав небольшую паузу Михаил добавил, глядя в физиономию Плешакова:

– Если обвинения в мой адрес в подобном духе будут продолжаться, я буду вынужден протестовать категорически и официально.

В переводе на русский язык это означало, что он обратился с письменным заявлением в высшие инстанции, а скорее всего – именно в райком партии. А вот это уже никак не должно было устраивать Болденко. Он сам являлся членом бюро райкома и лично ему обращение туда Михаила никакого вреда ему не принесет. Пока. Но он уже достаточно хорошо представлял правила подковерных игр – сегодня полученная бумага ничего не значит, а завтра ее смогут «поднять» и пришить к какому-нибудь делу.

Болденко о чем-то сосредоточенно думал – скорей всего, о том же, что и Михаил, потом сказал: «Хорошо. Вы свободны!»