Без названия

   Лето в работе промелькнуло незаметно. В начале августа был первый утренник, побивший летние цветы, разведенные Анной Ѳедоровной в новом садике. Это ничтожное обстоятельство всех огорчило, напомнив о суровом климате. Короткое северное лето уже кончалось.   -- Это чорт знает, что такое,-- ворчал Сережа.-- Так жить нельзя, точно в каком-нибудь погребе...   Но еще хуже было осенпее ненастье, которое наводило на всех озлобленную тоску. Хохлушка даже плакала втихомолку, припоминая свою благословенную Малороссию, где осень так хороша. Княжна и Настасья Яковлевна давно уж были готовы к отезду, но откладывали день за днем,-- им точно было совестно покинуть товарищей.   Большое оживление внесло в жизнь колонии знакомство с земским врачом Поповым, который теперь часто завертывал в Красный-Куст, Это был плотный, толстый, всегда улыбавшийся господин лет тридцати. Он всегда чувствовал себя прекрасно и любил побалагурить. Особенно были рады его приезду приисковыя дамы, потому что у каждой находилась к этому времени какая-нибудь серьезная болезнь, требовавшая немедленной помощи.   -- Дайте мне самому-то умереть спокойно,-- упрашивал доктор с комической серьезностью.-- Я уверен, что именно я развожу болезни... Без меня здоровы, а стоит мне приехать, и пошла писать губерния. Помилосердуйте, господа хорошие, пожалейте живого человека.   Иногда с доктором приезжала его свояченица, молодая девушка из "бестужевок". Сережа как-то сразу не взлюбил ученую девицу, которая знала все ученыя слова. По наружности это была типичная сибирячка с приподнятыми скулами, мягким татарским носом и чуть заметно поставленными косо глазами. Девица была решительная, как все сибирячки, и сама правила тройкой, как хороший ямщик. Звали ее Прасковьей Антоновной. К числу ея достоинств, между прочим, принадлежало то, что она недурно пела малороссийския песни, чем сразу купила хохлушку Анну Ѳедоровпу, слушавшую ее со слезами на глазах. Доктор занимался немножко археологией, и эта страстишка служила источником вышучивания. Вообще, эти новые люди как-то сразу сделались своими и чувствовали себя на прииске дома.   -- Егор Егорыч, поступайте в нашу компанию членом,-- предлагал доктору Окоемов.-- Не пожалеете...   -- А позвольте узнать, что я буду у вас делать?   -- Лечить...   -- Я это и так обязан делать... А впрочем, отчего же и не быть членом. Я могу сделать взнос...   -- У нас взносы зарабатываются, и вы должны заработать свои сто рублей практикой на прииске.   -- Вот это мило... Что же, я нарочно должен создавать разныя болезни? А впрочем, как знаете..   Доктор соглашался обыкновенно на все и даже спрашивал своих пациейток, какое им лекарство прописать. Вот свояченица, та другое дело. На предложение Окоемова поступить в члены компании она отрицательно покачала головой.   -- Сначала нужно посмотреть, что у вас выйдет,-- обяснила она.-- Ад вымощен добрыми намерениями... Мне кажется, что в вашем предприятии больше поэзии, чем действительности, а мы, сибиряки, страдаем недоверчивостью.   -- А вы боитесь поэзии?-- иронически спрашивал Сережа.   -- А вы из запоздалых эстетиков?..   -- Это не ответ... Впрочем, у всякаго барона своя фантазия.   Эти маленькия пикировки оживляли все общество, и все были рады, когда на прииске появлялась бойкая сибирячка.   Скоро завязалось и другое знакомство. Окоемов ездил в Салгу проведать Крестникова и на дороге познакомился с о. Марком и его дочерьми. Гимназистки, видимо, много наслышались о Красном-Кусте и засыпали вопросами.   -- Если вас интересует, приезжайте и посмотрите,-- пригласил Окоемов.   Любопытныя молодыя особы были очень рады и приехали через несколько дней в сопровождении брата, сельскаго учителя. Еще раньше оне познакомились с Крестниковым и разсказывали про него какия-то смешныя истории. Он теперь спал не иначе, как привязав к ноге аркан от своей лошади, потом башкиры украли у него шляпу и он должен был ходить с непокрытой головой, и т. д. Одну поповну звали Капочкой, другую Лидочкой. Оне не блестели красотой, но были такия веселыя, свеженькия, говорливыя.   -- Пожалуйста, ты их займи,-- просил Окоемов, Сережу.   -- Этого еще недоставало: filles de pope...   -- Это предразсудок. Девушки очень хорошенькия и умненькия...   От скуки Сережа был рад заняться и поповнами и ломался совершенно по необяснимой причине.   Потом явился еще знакомый, сельский учитель из Челкана. Он приехал с о. Аркадием по делу. Именно, на прииске устраивалась кузница, а хороших кузнецов не было. О. Аркадий когда-то сам работал в кузнице, когда был сельским учителем, а потом передал все своему преемнику. Нанятые на прииск кузнецы заковали сразу двух лошадей, и Окоемов обратился за советом к о. Аркадию, который и явился вместе с учителем. Он снял свою ряску, надел татарский азям, спрятал волосы за воротник и сам принялся за работу. Хромавшия лошади были поставлены в станок и раскованы.   -- Эх, вы, кузнецы...-- пенял о. Аркадий неумелым кузнецам.-- Вам безногих щенков ковать, а не лошадей. Ну-ка, Ваня, поворачивайся...   Учитель "Ваня" именно не умел поворачиваться. Это был довольно мрачный субект и совсем не охотник до разговоров. Вот кузнечная работа -- другое дело. У Вани летели из-под молота искры дождем, и он точно разговаривал своим молотом. Летом он обыкновенно работал в кузнице и порядочно знал свое дело, а кузнец в деревне -- лицо большое. "Ваня" давно интересовался, что делается в Красном-Кусту, но не решался приехать посмотреть. А тут все вышло как-то само собой, и знакомство завязалось. Серьезный и молчаливый "Ваня" как-то сразу прирос, как вырастает новый зуб, и его все полюбили. Казалось даже странным, что Вани не было, точно он куда-то уезжал и только-что вернулся из поездки. Все так и звали его Ваней, даже княжна, отличавшаяся некоторой щепетильностью. А Ваня молчал и только улыбался.   Все эти новые люди вносили с собой что-то новое, и, вместе с тем, Окоемов не мог не чувствовать, что все они в большей или меньшей мере не доверяют ему, т.-е. его предприятиям. Может-быть, сказывалась сибирская недоверчивость, а может-быть, и присущая каждому русскому человеку косность. Окоемова радовало одно уже то, что все они интересовались его делом и внимательно к нему присматривались. Во всяком случае, завязывались живыя сношения с местными людьми, что Окоемов особенно ценил. Ведь придется все-таки жить с ними. Дело требовало все новых и новых людей.   Было еще одно обстоятельство, которое говорило за эти новыя знакомства. Раньше Окоемова очень смущал отезд княжны и Настасьи Яковлевны, тем более, что впереди предстояла тяжелая сибирская осень,-- он уже вперед переживал томящее ощущение пустоты. Сейчал это чувство сменилось спокойным сознанием, что эта пустота заместится другими элементами. Да, эти другие люди придут, они должны прийти.   Княжна заметно приуныла и сама откладывала отезд день за днем. Положим, она ехала не навсегда, но все-таки ей уже вперед делалось жаль оставлять Красный-Куст. Настасья Яковлевна молчала, ничем не выдавая своего настроения.   -- Вы, конечно, сюда больше не вернетесь?-- спрашивал ее Окоемов накануне отезда.   -- Зачем?..   Она сделала вопрос так просто, что Окоемову сделалось совестно за свою безтактность. Конечно, она не приедет -- смешно об этом спрашивать.   -- Мне сейчас как-то даже странно возвращаться к родным в Москву,-- заговорила Настасья Яковлевна, прерывая паузу.-- Я приеду туда почти чужой...   -- Что же вам мешает оставаться здесь, т.-е. вернуться? Все мы будем этому рады.   -- Я сказала не к этому, Василий Тимофеич... И без того я считаю себя слишком много обязанной вам... Я встретила такой сердечный, братский прием.   -- Об этом даже не стоит говорить, Настасья Яковлевна. Разве вы сами могли бы поступить иначе?.. Все к вам так привыкли, полюбили...   Этим разговор и кончился. Окоемов волновался и старался всеми силами не выдать себя. Что же тут можно было говорить? Оставалась одна надежда на княжну, которая в Москве будет видеться с Настасьей Яковлевной.   -- Мне уже не хочется уезжать,-- говорила она ее слезами на глазах.-- Я уже не знаю сама, что делаю...   -- Ничего, ничего, поезжайте, а по первому пути я сам приеду за вами,-- успокаивал ее Окоемов.-- Мама так будет рада вас видеть, вы ей все разскажете... У меня тоже есть кой-какия дела в Москве.   Утром в день отезда Окоемов отправился на прииск посмотреть на работы. На дороге он встретил Настасью Яковлевну. Ему показалось, что она ждала его.   -- Вам что-нибудь нужно сказать мне, Настасья Яковлевна?   -- Нет, ничего...   -- У вас такое бледное лицо... Вы плохо спали?   Она ничего не ответила, а только опустила голову. Они пошли рядом,   -- Вы получили какое-нибудь неприятное известие?-- спрашивал Окоемов с участием.   -- Нет...   Она остановилась и посмотрела на него умоляющими глазами. Окоемов почувствовал, что у него не стало воздуха в груди и голова начинает кружиться.   -- Послушайте, Настасья Яковлевна...   Это было совсем не то, что он хотел сказать. Продолжением этой фразы было то, что он взял ее за руку.   -- Настасья Яковлевна, может-быть, я ошибаюсь....   И это было не то, и вдобавок глупо. Она шла рядом с ним, не поднимая головы, а Окоемов чувствовал, как бьется у него сердце в груди.   -- Вы вернетесь... вы должны вернуться,-- заговорил он сдавленным голосом.-- Ах, совсем не то... Я сам приеду в Москву... да... Скажите мне одно: могу я вас видеть там?   Ответом был взгляд, полный укора. Опять безтактно... Они сделали несколько шагов молча.   -- Я не знаю, что со мной делается...-- прошептала она.-- Но мне так хорошо... хорошо и грустно... и хочется смеяться и плакать... Я не знаю даже, зачем я еду в Москву...   Он посмотрел ей в лицо и прошептал:   -- Милая, милая...   Она взяла свою руку и замедлила шаги, точно хотела что-то остановить, удержать. Он испугался собственной смелости и чувствовал только, как кровь стучит в голове.   -- Может-быть, мне показалось...-- заговорил он, с трудом набирая воздуху.-- Я могу ошибаться...   Она сама взяла его руку и молча ее пожала.   Путешественницы уехали сейчас после завтрака. Все вышли "на улицу" провожать их. Накрапывал назойливый мелкий дождь. Княжна несколько раз оборачивалась и махала белым платком. Окоемов стоял без шляпы и чувствовал непреодолимую потребность догнать быстро катившийся экипаж, что-то сказать, пожать руку в последний раз.   -- О, милая, милая...-- шептали его губы без звука.