Без названия

   Прошло пять лет.   Много воды утекло за это время, много явилось новых людей, а Красный-Куст сделался неузнаваемым. От прежняго прииска почти но осталось и следа, за исключением большого пруда на месте выработанной розсыпи и больших свалок, тянувшихся вниз по логу. Специально-приисковыя постройки тоже были давно снесены, а частью переделаны под новыя помещения -- амбары, рыбныя сушильни, кладовыя и мастерския. Паровая машина дымила попрежнему, но теперь она вертела не бутару и не откачивала воду, а заставляла работать разные станки, валы и молота. Новенький кирпичный корпус был занят громадной мастерской, где ковали, плющили, тянули и резали горячее железо, делали гвозди, подковы и все необходимое для хозяйства. Особое отделение было отведено под постройку усовершенствованных сельскохозяйственных машин. Рабочих в одной механической было до ста человек. Дело было верное и давало хороший дивиденд. Рабочие, кроме своей заработной платы, получали известный процент с чистаго дохода. Эти мастерския представляли собой самый живой и бойкий пункт, работавший почти круглый год, за исключением полуторых летних месяцев, когда больше половины рабочих расходилось по домам на страду. Работы было много, она разрасталась, и не хватало рабочих рук. Раньше каждый гвоздь приходилось везти из Нижняго, а теперь все готовилось у себя дома. Особенно хорошо пошли сельскохозяйственныя машины. Сначала, конечно, оне, как всякое новое дело, были встречены глухим недоверием, как дурашливая барская затея, но сибирский народ сметливый, особенно, когда все эти усовершенствованные плуги и плужки, сеялки, веялки и молотилки стали оправдывать себя на деле. В Красном-Кусту было отведено особое опытное поле, где, на глазах у покупателей, производились пробы всех машин. Покупателями явились: сельское духовенство, писаря, народные учителя, богатые мужики и целыя артели. Возник даже целый промысел: двое-трое устраивали складчину, покупали машины и ездили с ними с одного места на другое, работая где исполу, где из трети. Не шли только сложныя жатвенныя машины, недоступныя по цене и быстро портившияся в неумелых руках. Одним словом, работа в мастерских кипела, и чугунныя отливки приходилось заказывать на ближайших заводах. Окоемов задумывал поставить собственную печь-вагранку, но не было топлива, а каменный уголь добывался еще только в виде опыта и стоил дорого. Впрочем, это было делом недалекаго будущаго, в чем никто не сомневался, начиная с Сережи и кончая последним рабочим.   Впрочем, был и недовольный, именно сам управляющий мастерскими, он же изобретатель, Потемкин. Он относился с презрением к этому маленькому делу, когда одни его насосы могли без малаго перевернуть весь мир. Окоемов взял с него слово, что пока

 он забудет о своих насосах -- великое это слово 

пока

, родной брат авосю.   -- У вас есть свободные месяцы летом, тогда и занимайтесь своими изобретениями,-- советовал Окоемов.   Потемкину ничего не оставалось, как только соглашаться. Он оставил за собой право ходить по мастерским с обиженным видом непризнаннаго гения и смотреть на происходившую работу свысока, как большие люди смотрят на игры детей. Зато он отводил душу детом, когда все деньги, сколоченныя зимой, затрачивал на реализацию своих идей. Так, он два лета под-ряд устраивал подводную лодку и даже производил с ней опыты на пруду. Лодка, конечно, не пошла -- недоставало каких-то пустяков, и Потемкин перешел к самодвижущемуся экипажу, чем навсегда упразднялась живая движущая сила в лице лошадей, волов и ослов. В конце концов последнее выходило даже гуманно. Когда на Потемкина находили минуты раздумья, он приходил к печальному заключению, что вся предшествующая работа была одной сплошной ошибкой, но что это-то именно и гарантировало его на будущее время от возможности новых ошибок в этом роде. Бедняга забывал, что новых ошибок нет, а только повторяются старыя, уже кем-то проделанныя раньше и хорошо позабытыя.   -- Нет, теперь, брат, меня не надуешь,-- по секрету сообщал Потемкин о. Аркадию, с которым сошелся очень близко.-- Шалишь, брат... Я начал прямо с большого, тогда как следовало начинать как раз наоборот, именно с маленькаго.   -- Конечно, с маленькаго лучше,-- соглашался о. Аркадий.-- Только я одного не понимаю... Машина, конечно, дело хорошее и полезное, т.-е. выгодное. Только ведь каждое новое изобретение пускает по миру тысячи людей. Взять хоть эти сельскохозяйственныя машины -- хорошо, нет слова. И рабочих при них нужно втрое меньше. А куда пойдут вот эти две трети? Возьмем хоть ту же жатвенную машину -- если ее пустить, что же бабы будут делать? Выйди и смотри, как она тебя упраздняет.   -- Бабам другую работу можно найти...   -- А для другой бабьей работы опять новая машина, и опять сиди да поглядывай. Я часто об этом думаю и никак не могу в толк взять... Очень уж много машин развелось, а простому рабочему человеку все труднее да труднее жить. А ты тут еще лошадей хочешь устранить совсем... Ну, лошади-то куда денутся? Оне чем провинились?   -- Это называется борьбой за существование,-- обяснял авторитетно Потемкин.-- Уж тут, брат, кто кого слопает...   -- Слыхал, слыхал... А тоже и другое сказано: блажен, иже и скоты милует. Это как, по-твоему?   Потемкин только разводил руками. Куда, в самом деле, денутся бедные скоты, когда он изобретет свой самокат? Сделаются лошадки и ослики достоянием музеев да зоологических садов -- вот и все. О. Аркадий про себя надеялся только на одно: авось Потемкин не изобретет своего проклятаго самоката и все останется попрежнему.   Маленькая Таня за эти пять лет выросла почти большая. Ее учила сама Настасья Яковлевна. Девочка была способная и оказывала быстрые успехи. Потемкин смотрел на ея занятия равнодушно и серьезно предлагал Настасье Яковлевне бросить эти пустяки.   -- Что же она будет делать у вас?   -- Как что? А я ее слесарному делу обучу... Отличный слесарь будет. Сами же вы толкуете про равноправность и прочее, ну, я и хочу ее слесарем сделать. Привыкнет и будет работать в механической вместе с другими...   Это было бы смешно, если бы Потемкин не делал опытов над дочерью в этом именно направлении. Раз, когда Настасья Яковлевна уехала по делам в Екатеринбург на две недели, он серьезно начал учить Таню слесарному делу и заставлял точить какие-то болты для своего самоката. Только энергичное вмешательство хохлушки и Калерии Михайловны, насильно утащивших Таню из мастерской, прекратило этот интересный опыт. Дело ограничилось пока исцарапанными о железо до крови руками и замазанной сажей физиономией. Калерия Михайловна сама вымыла Таню, переодела в новое платье и сказала:   -- Твой отец сумасшедший... Разве это женское дело, глупенькая?   По этому экстренному случаю даже был собран военный совет из княжны, Сережи и фельдшера Потапова. Совет обсудил вопрос со всех сторон и пришел к неожиданному для всех заключению, что Потемкин тронувшийся человек, который не сегодня -- завтра окончательно свихнется. За ним устроили негласный надзор и убедились, что в этом заключении было много правды. У Потемкина в последнее время, действительно, частенько проявлялись ненормальные поступки. Вернувшийся из Екатеринбурга Окоемов едва разубедил членов совета.   -- Тронутый-то он тронутый, как и мы все,-- обяснял он,-- только не настолько, чтобы нуждался в опеке. Есть так называемые маниаки -- вот и он из таких... Кроме своего пунктика, во всем остальном нормальные люди. Все дело в том, до какой степени разовьется эта мания...   С этими доводами не согласился один фельдшер Потапов и остался при особом мнении. Как оказалось впоследствии, он был прав -- у Потемкина начали быстро развиваться другие "пунктики", так что на время его пришлось отставить от мастерских.   -- Что же, пусть его отдохнет...-- решил Окоемов.-- Лучше всего, если мы его отправим в Салгу к Крестникову. Он там придет в себя...   Так и сделали, отправив Потемкина в Салгу с каким-то чрезвычайным поручением. Бедняга ничего не подозревал и отправился на новое место с большой охотой. Он даже забыл, что оставляет свою любимицу Таню в Красном-Кусту.   Больше всех этим событием был огорчен фельдшер Потапов, живший с Потемкиным душа в душу. Они почти все вечера проводили вместе в оригинальных разговорах: каждый говорил про свое и не слушал другого.   -- Только бы мне уловить разницу в трении задних и передних колес,-- говорил Потемкин.-- Вся сила именно в передних...   -- А у меня появились воры-пчелы... Только бы мне отучить их, проклятых,-- отвечал фельдшер.-- И ульи переставлял и подкуривал воровок...   -- К прошлый раз у меня совсем-было пошла самокатка, а тут как лопнет кривошип...   -- У попа Аркадия хорошо перезимовали пчелы и роятся хорошо. А все отчего: рука у него на пчелу легкая... Потом, у него на пчельник бабы ни ногой. А у нас разве убережешься...   -- Видишь ли, если сделать заднее колесо вдвое выше передняго и переднюю ось короче задней, по крайней мере, на одну тридцать вторую, тогда...   -- У меня, брат, в двух ульях матки пропали... И с чего бы, подумаешь?..   И т. д., и т. д., и т. д.   Пчельник фельдшера работал хорошо, и через пять лет у него было уже больше трехсот ульев. Это было яркое опровержение установившагося мнения, будто бы пчелы на западном склоне Урала не могут вестись. Фельдшер торжествовал, хотя дело и не обходилось без неудач. Зиму переносили пчелы прекрасно, но их губила обманчивая зауральская весна, холода в конце мая и в начале июня. В один из таких холодов замерзло до ста ульев. Впрочем, эти неудачи не доказывали невозможности дела,-- оно развивалось и приносило возраставший доход. Пчелиный промысел был не просто промысел, как всякий другой, а дело Божье, к которому нельзя было подходить с нечистой совестью. Божья тварь пчелка не терпела нечистых рук, как был уверен фельдшер Потапов, и, ухаживая за своими пчелками, он принимал торжественный вид, точно служил обедню.   -- Ведь это не репа: посадил на гряду и выросла,-- обяснял он с гордостью.-- Совсем особенная статья... Ну-ка, не вымой рук да подойди к пчеле -- она так и загудит. Только вот не скажет, что ты-де сбесился, мил человек. Не знаешь порядку... Вот это какое дело.   Когда осенью "ломали мед" -- это было целое торжество. Добыча теперь достигла уже почтенной цифры в десять пудов. Для перваго опыта этого было достаточно.