(без) Право на ошибку

— Охренеть, — я истерично рассмеялась. В этом весь он — эгоист до мозга костей. — Ты не можешь — и пропади все пропадом. Ты можешь — и бегите блядь все. исполняйте желания Веринского. Не верю я тебе. Если бы я и правда что-то тогда для тебя значила, ты бы вывернулся весь еще пять лет назад, руки себе отсек, но не позволил бы этим рукам вышвырнуть меня из офиса. Не позволил бы нашему ребенку умереть. Знаешь же про ребенка? По глазам вижу — знаешь. Вижу, снится он тебе. Мне тоже снился — снился каждую ночь, и сейчас это делает иногда. Но вот на меня он смотрит с любовью, а тебя, надеюсь, проклинает. Потому что большего ты и не заслуживаешь.

— Я знаю, — сказал тихо. Шагнул и встал передо мной на колени. Обхватил руками ноги и замер, едва слышно шепча, уткнувшись мне в живот, — Не заслуживаю. Ни тебя, ни счастья. Знаю, что сам все испортил. Перечеркнул сразу три жизни. И свою тоже, хоть ты мне не веришь. Я сам себе не верю порой, я даже не думал, что способен на такие чувства. Но не могу, Настя, не могу уйти и не видеть. Забыть не могу. И до этого, когда думал, что ты меня предала, не мог. Давил, выкорчевывал тебя из собственного нутра, но так и не выдавил, не спрятался от тебя. Никуда не спрятался. А сейчас… Я не прошу прощения. Нет я прошу, но знаю, что не имею на это права. Я просто хочу помочь. Сделать хоть что-то, чтобы облегчить тебе жизнь. Хочешь деньги? Дом? Что хочешь? Чтобы только ты не на износ, чтобы спокойно спала, чтобы у тебя все было… Специалистов… Хочешь крутых докторов? Я ведь могу устроить обследование для Рады, в лучших мировых клиниках, везде где скажешь! Только бы ты не тащила все это на себе… Одна. Позволь мне помочь…

А я не могла позволить. Меня трясло и выворачивало гнилыми словами, которые так давно хотелось сказать:

— Ты и про Раду, про диагнозы знаешь? Где ж ты был, такой знающий, раньше? Когда я подыхала на старой койке, привязанная бинтами? Когда выбрасывала нашего ребенка? Когда первый раз услышала, что не могу иметь детей? И снова, и снова слышала это? Когда раздирала свои руки за то, что они слишком слабы, чтобы убить тебя и Горильского? Ты просишь позволения? Я готова позволить тебе только одно. Выйти за дверь и больше не появляться в моей жизни. Я сама сделаю все что нужно, и если нужно будет — будут и обследования, и мировые клиники. Но не с тобой за моей спиной, понятно! Потому что как только я подставила тебе спину, ты всадил в нее нож.

Я все-таки вырвалась из его рук. Да он и не держал больше. Опустил голову, опустил руки, сжал кулаки, да так, что побелели костяшки. Поднялся тяжело, сгорбленно, будто старик.

— Я тебя прошу, — вздохнула, чувствуя накатывающую тошноту, — уйди, а? Сделай хоть раз, хоть что-то не для себя, а для другого человека. Это лучше, чем просить прощения, которого у меня для тебя нет — а может ты уже давно прощен, потому что я не хочу ни в каком ключе о тебе думать. Уходи и не возвращайся. А я наконец смогу жить, жить счастливо. Я ведь это заслуживаю, а? Скажи, Веринский, я хотя бы это заслужила?

Кивнул. Протер глаза, будто потемнело в них, и он не видел ничего. И ушел, и дверь прикрыл за собой аккуратно.

А я посмотрела на эту дверь.

На кухню, которая выглядела как и полчаса назад, будто по ней не пронесся ураган, уничтоживший уже не один город.

А потом развернулась, и дрожащими руками снова принялась за тесто.

ГЛАВА 16

… — Как думаешь, когда наступает ночь они оживают? — спросила я весело, глядя на статуи.

Я была совершенно очарована Саграда Фамилией. Мы осматривали собор уже четвертый час, и я все еще не готова была уходить, изучая и бесконечные колонны, тонущие в куполах, и резьбу, и потрясающую мозаику, хотя Миша давно уже начал недовольно пыхтеть — и многозначительно меня поглаживать пониже спины и покусывать ухо.

— Они оживают и прилетают к девочкам, которые не хотят хорошо себя вести, — пробурчал мужчина и уткнулся носом мне в шею. Обычно сдержанный, в Испании он стал вдруг сам на себя не похож, а превратился в испанца, но не одержимого властью и кровью, а в пылкого, нежного, немного сумасшедшего. Он постоянно тискал меня, трогал, обнюхивал и довольно щурился, как большое добродушное животное, заполучившее в свои косматые лапы что-то вкусненькое.

— Это я-то веду себя плохо?! — моему возмущению не было предела.

— Да, — уверенно кивает Веринский и ухмыляется. — Плохая-плохая девочка, которая совершенно меня не жалеет. Да у меня последний час стояк еще более каменный, чем эти статуи.

— Ведмедик, а ну-ка не смей так выражаться и вообще… — но он щекочет меня, и я хохочу, чувствуя себя совершенно обезбашенной. Молодой, желанной.

Воздух пьянит кровь, а может это делает горящий взгляд Веринского. Я сдаюсь, и мы сбегаем по ступеням на улицу, ловим такси и целуемся на заднем сидении как сумасшедшие всю дорогу до отеля. Таксист подмигивает и посмеивается, когда Миша вытаскивает меня чуть ли не волоком с заднего сидения и тащит через холл в лифт.