(без) Право на ошибку

Я не знала, что делать с собой. До предела натянутая внутри меня струна, наконец, лопнула. Но обрывочки еще болтались на ветру, и я пока не видела, куда их следует привязать.

Ничего, пойму.

Справлюсь.

Мне ведь даже не пришлось ждать. Пусть я и ныла, что Рада слишком долго в этом кювезе, но суд назначили как-то очень быстро. Адвокат смотрел на меня странно, когда говорил, как мне повезло, но я даже не обратила внимание. Услышала дату и заверещала от радости. Ведь у наших «милосердных» часто оказывалась в руках власть, чтобы вершить чужие судьбы не тогда и не так, как эти судьбы заслуживали. И они держали приемных родителей в истерике ожидания будто мы были хуже тех алкашей и наркоманов, что отказались от своего ребенка одной сраной бумажкой.

А мне и правда повезло.

День заседания наступил быстро и само заседание длилось минут пятнадцать. Какие-то формальные слова, вопросы — я ведь сто раз уже отвечала на подобные. Но готова была отвечать снова и снова. Понадобилось бы, потребовали — залезла бы на потолок, спрыгнула с горы.

Только дайте согласие.

Дали.

И струна в голове лопнула.

Почти не помнила, как ехала за Радой. Выслушивала слова напутствия, подписывала бумаги. Хорошо, что был рядом адвокат и Дима с Инессой. Они нас и увезли, помогли домой зайти, расположиться. И когда я закрыла за ними дверь, я легла рядом с крошкой и расплакалась. Наверное, впервые за много лет.

Но это были не слезы боли, ненависти, безнадежности.

Слезы облегчения.

Что я наконец вышла из своего бункера, в котором пережидала ядерную войну. И наверху оказалось солнце. И зелень. И нормальный воздух, которым можно дышать. И люди, которым мне многое хотелось сказать.

Что всех не спасешь, всех не пожалеешь.

Удобная позиция.

Но не надо всех.

Я собиралась спасти только одну маленькую девочку. А для нее я спасала целый мир.

У нее была своя судьба, я понимала это. Как и то, что не я буду решать эту судьбу. Но какой-то участок я могла ей облегчить. Настолько длинный, насколько она сама позволит.

Мой дом — наш бывший с Димой дом — совершенно преобразился. Здесь появилась детская. И белая колыбель, которой никто не пользовался — но она была ужасно красивая. И огромная кукла, подаренная начальством. Несколько мягких игрушек — переростков. Это уже Инесса. Живые цветы. Крохотные комбинезончики на полках. Памперсы, грязные бутылочки, которые я не всегда успевала мыть, постиранные пеленки, ждущие своей очередности глажки. И коляска в коридоре перед дверью.

В доме теперь пахло младенцем и сдобой. Я пекла постоянно, и не потому, что хотела это есть. Просто помнила, что для меня самым большим восторгом в детстве было прийти домой к подруге, когда ее мама готовила пирожки. Этот вот запах был наипервейшим признаком того, что в этом доме тебя ждут.

В моей детской квартире так никогда не пахло.

И потому пахнет в нынешней.

Я изыскивала новые рецепты и экспериментировала. Съедала немного, остальное раздавала язвительным бабкам возле подъезда. Они знали, что я не пытаюсь подкупить, просто пеку много — но все равно бухтели. Пусть. Мне не жалко. Зато, глядишь, их щеки тоже округлятся.

Сегодня я снова ставила тесто. Выбирала начинку. Положила возле себя на полку радионяню — хотя и так услышала бы вяканье из соседней комнаты, да и не должна была Рада так быстро проснуться, она только уснула. Просеяла муку, достала яйца.

Приготовила посуду и духовку.

И вздрогнула от звонка в дверь.

Кончики пальцев похолодели. А в животе что-то скрутилось в узел.

Это мог быть кто угодно. Соседка, Инесса, которая иногда ко мне заходила. Девочки с работы — ну и что, что рабочее время. Председатель ТСЖ. Кто угодно!

Но почему-то я знала, кто именно это был.

Осторожный стук. Будто тот, кто за ней стоял, боялся снова позвонить. И разбудить младенца.

Я нахмурилась. Мне не нравилось, что это значит. Но я больше не собиралась терпеть в своей жизни что-то или кого-то, что мне не нравится.

Отряхнула руки и подошла к двери, чтобы отпереть ее и распахнуть одним движением.

И увидеть — ожидаемо — Веринского, застывшего на пороге.

В первое мгновение я хотела захлопнуть дверь. Впечатать со всей силы в его рожу, чтобы он скривился от дикой боли.

Вцепиться в глаза, в которых было столько мольбы, что это могло значить только одно.

Все-таки докопался. Зарылся в эту зловонную кучу и добыл правду. Зачем ему это было сейчас, с чего вдруг такая потребности в амнистии — не знаю. Но не побоялся испачкать свои холеные пальцы. Что уж он нашел, не важно. Все или только часть — и теперь вдруг решил прийти покаяться.

Не впечатляет.

Я просто смотрела на него, а потом развернулась и прошла на кухню.

Не обернулась ни когда послышался щелчок закрываемой двери, ни когда раздались шаги сзади.

В душе ворочалось что-то страшное, незнакомое, грозящее на хрен снести все барьеры и мне вдруг стало интересно — устоит? Или сдохнет, находясь в самом эпицентре взрыва?

Я помыла руки и снова взялась за тесто. Ладони полностью погружались в чуть липкую массу и это действовало успокаивающе.

Странно, что он приехал.