Без семьи

Зная, что не следует огорчать больных, говоря им, что они плохо выглядят, я ответил:

– Да нет, ты совсем не бледный!

– Ты говоришь неправду для моего успокоения. Напрасно. Я был бы счастлив, если бы узнал, что я очень бледен и болен. Мне так хочется по-настоящему заболеть!

Я с изумлением посмотрел на него.

– Тебе это непонятно? – спросил он, улыбаясь. – Однако это очень просто. Когда человек болен, его или лечат, или дают ему умереть. Если я умру, то не буду больше голодать, меня не будут бить. Если же меня вздумают лечить, то положат в больницу, а попасть в больницу – настоящее счастье!

Я, наоборот, очень боялся больницы; когда я изнемогал от усталости, мне стоило только подумать о больнице, как я уже опять был в силах идти. И потому слова Маттиа сильно поразили меня.

– Если бы ты знал, как чудесно в больнице! – продолжал он. – Я уже лежал однажды. Там есть один врач, высокий блондин, у него всегда в кармане ячменный сахар – правда, ломаный, он дешевле, но от этого не менее вкусный. Сиделки разговаривают ласково: «Сделай так, мой маленький», «Покажи язык, бедняжка». Я очень люблю, когда со мной ласково разговаривают. Моя мама всегда говорила со мной очень ласково. А когда ты начинаешь выздоравливать, тебе дают вкусный бульон, вино. Теперь я только на то и надеюсь, что Гарафоли отправит меня в больницу. К сожалению, я ещё не настолько болен, чтобы это мешало Гарафоли, и потому он держит меня дома. Но на моё счастье, Гарафоли не оставляет своей любимой привычки наказывать. Восемь дней назад он изо всех сил стукнул меня палкой по голове. На этот раз, я думаю, дело моё выгорит: голова у меня распухла. Видишь вот здесь большую белую шишку? Вчера Гарафоли сказал: «По-видимому, опухоль». Не знаю, что значит «опухоль», но по его тону я понял, что это что-то серьёзное. Во всяком случае, я очень мучаюсь. У меня такая боль – сильнее, чем зубная! Голова тяжёлая, как котёл, я чувствую головокружение и дурноту, а ночью, во сне, не могу удержаться от стонов и криков. Я надеюсь, что дня через два-три Гарафоли придётся отправить меня в больницу. Своими стонами я мешаю всем спать, а Гарафоли не любит, когда его беспокоят. Какое счастье, что он так сильно ударил меня палкой! Ну а теперь скажи откровенно, очень ли я бледен?

Он встал передо мной и посмотрел мне прямо в глаза. Хотя теперь у меня не было причин молчать, но всё же я не решился сказать ему прямо, какое ужасное впечатление производили его большие горящие глаза, впалые щёки и бескровные губы.

– Я думаю, что ты действительно серьёзно болен и тебе нужно лечь в больницу.

– Наконец-то!

И он попытался шаркнуть своей больной ногой. Затем подошёл к столу и принялся его вытирать.

– Хватит разговоров! – заявил он. – Гарафоли сейчас вернётся, а у меня ещё ничего не готово. Раз ты находишь, что я получил достаточно побоев для того, чтобы лечь в больницу, не стоит добиваться новых.

Он, прихрамывая, ходил вокруг стола и расставлял тарелки и приборы. Я насчитал двадцать тарелок. Значит, у Гарафоли жило двадцать детей. Но кроватей стояло только двенадцать – очевидно, спали по двое. И что это были за кровати! Без простыней, прикрытые одними порыжевшими одеялами, купленными где-нибудь в конюшне, после того как они стали негодными для лошадей.

– Неужели всюду так? – спросил я с ужасом.

– Что – всюду?

– Всюду так плохо обращаются с детьми и так плохо их кормят?

– Не знаю, я нигде больше не был. Только ты постарайся попасть в другое место.

– Куда же?

– Всё равно куда. Думаю, что везде будет лучше, чем здесь.

«Всё равно куда» – это очень неопределённо; да и как мне добиться того, чтобы Виталис изменил своё решение?

Пока я об этом думал, дверь отворилась, и вошёл мальчик. В одной руке он держал скрипку, а в другой нёс довольно большую доску, найденную, по-видимому, на стройке.

– Давай сюда твою деревяшку, – обратился Маттиа к вошедшему мальчику.

Но тот быстро спрятал её за спину.

– Как бы не так!

– Дай! Суп будет вкуснее.

– Ты что думаешь, я тащил её для супа? У меня за сегодняшний день не хватает четырёх су, и взамен их я отдам Гарафоли доску.

– Деревяшка твоя не поможет. Хочешь не хочешь, а тебе придётся расплатиться. Настал твой черёд!

Маттиа сказал это с такой злобой, словно его радовало наказание, предстоявшее его товарищу. Меня изумило жестокое выражение, появившееся на его кротком лице.

Настал час возвращения воспитанников Гарафоли. После мальчика с деревяшкой пришёл другой, а затем еще десять. Входя, каждый вешал свой инструмент на гвоздь, прибитый над постелью. У одного была скрипка, у другого арфа, у третьего флейта. Тот, кто показывал на улице сурков и морских свинок, загонял их в клетки.

Вскоре на лестнице послышались тяжёлые шаги, и я понял, что идёт Гарафоли. Неуверенной походкой вошёл человек небольшого роста, с воспалённым лицом. На нём был надет не итальянский костюм, а обыкновенное серое пальто.

Он первым делом посмотрел на меня; я весь похолодел от этого взгляда.

– Откуда этот парень? – спросил он.

Маттиа вежливо передал ему то, о чём просил сообщить Виталис.