Без Царя…

Богаевский, пристально глядящий на Любу и рисующий в большом блокноте какие-то эскизы. Родится ли потом из этих набросков что-то стоящее, Бог весть, но…

… я, как брат, сделал всё, что смог!

Потом была поездка через весь город, свадебный обедна двести персон по полусотенной за куверт[29] и всё то, что вспоминается обычно всю жизнь…

Даже папенька сегодня ничего не испортил. Он только благостно улыбался, кивал не всегда впопад и производил впечатление счастливого отца, который, превозмогая страдания, радуется счастью дочери.

А я, изо всех пытаясь не заснуть прямо на банкете и старательно выполняя всё обязанности брата невесты, внезапно осознал…

… все мои испытания, все сложности из тех, от которых хотелось вскрыть вены, это всего лишь разминка перед настоящими проблемами!

… и это странным образом успокоило меня. Так, будто проснулся от спячки прежний Я.

Знаю, потом это пройдёт, но всё-таки… Закончился ли это синтез двух личностей, или я в этом теле просто начал выздоравливать от депрессивного состояния, Бог весть! Но кажется мне, что всё будет хорошо! По крайней мере, я всё для этого сделаю…

Глава 7

Гаудеамус (НЕ) игитур, и революционный террор с позиции личного опыта

— Экий вы красавчик стали, Алексей Юрьевич! — горлицей проворковала Глафира, любовно отряхивая со студенческого мундира невидимые пылинки. Я недоверчиво покосился в зеркало, и оно послушно отразило всё ту же физиономию невыспавшегося упыря с острыми углами, заострённым хрящеватым носом и хрящеватыми же, оттопыренными ушами, кончики которых вдобавок изрядно обгорели и начали оползать некрасивыми лохмотьями.

— Чистый гусар, — мечтательно вздохнув, уверенно подтвердила Глафира и отступила на пару шажков, дабы иметь возможность рассмотреть прекрасного меня целиком. Заметив, как она смотрит на ткань, надраенные до нестерпимого блеска пуговицы и вышивку воротника, я несколько успокоился, и покосившаяся было Реальность со скрипом встала на свои места.

Как и многие женщины, Глафира оценивает не меня и даже не некий цельный образ, а скорее одежду и аксессуары, а я уже так… в пристяжку. Дополнение к аксессуарам, не очень-то, собственно, и обязательное. Главное, чтоб костюмчик сидел!

Папенька, с царственным видом восседающий в полюбившемся кресле на колёсиках, вот уже пару минут одобрительно кивает головой неведомо чему.

— Не посрами, — неожиданно разродился он скрипуче, — Мы, Пыжовы… хм…

Нахмурившись, он попытался было собраться с мыслями, но не вышло. Очевидно, он попытался, в своём обычае, подтянуть славные деяния предков, будь то действительные или мнимые, к нынешней ситуации, но это оказалось сложнее, чем казалось на первый взгляд.

Род Пыжовых много чем славен, но слава эта всё больше с запахом тлена, затхлости и пыли, начавшая зарастать паутиной полтора века назад. А с университетами у нас как-то не сложилось, да и с образованием вообще. Всё больше домашним обходились…

Собственно, мы с Любой первые в роду, закончившие полный курс гимназии.

— Не посрами, — ещё раз повторил папенька, хмуря брови, — Ну, иди сюда…

Не желая перечить и ссориться из-за мелочей в столь важный день, я послушно подошёл, нагнулся и был троекратно расцелован в губы с таким видом, будто меня наградили орденом перед строем. Глафира всхлипнула от избытка чувств и прижала к набрякшими векам парадный фартук, зашмыгав носом.

В ней удивительным образом сочетается сентиментальность и практичность. С одной стороны — слезоразлив при семейных сценах такого рода, с другой — без малейших сомнений помогает держать папеньку на успокоительных. Но разумеется, это другое… Впрочем, крестьянское бытие к подобному двоемыслию вполне располагает, и для Глафиры в этом нет никаких противоречий.

Не желая разводить сопли в сиропе, я поспешно выскочил за дверь, сразу вытащив платок и с остервенением протерев губы. Не удовольствовавшись этим, достал из внутреннего кармана маленькую, плоскую фляжку с шустовским коньяком и прополоскал рот, выплюнув затем на ступеньки. В подъезде, обычно пахнущем сыростью, плесенью и немного мышами, запахло праздником и разгулом.

— Ляксей Юрьич! — издали заулыбался Пахом, срывая фуражку и расплываясь во всю лохматую бороду сивым махорочным солнышком, — Эта… с праздничком вас!

Давлю смешок и даю ему заранее припасённую золотую пятёрку, отчего дворник довольно ухает и предвкушающее жмурится.

— Благодарствую! — он кланяется и не до конца разгибается, — Стал быть, не зря!

Пояснять контуженный труженик совка и лопаты не стал, да оно и к лучшему, в противном случае я минуты на две мог бы утонуть в «стал быть», «эта», «эвона как оно бывает» и прочих связках слов, в его случае используемых как основной речевой набор.

— Так и я, стал быть… За вас, значица! — всё-таки рожает он и так многозначительно щурит глаза, что даже стайке воробьёв, чирикающих вокруг расковыренной кучки навоза, оставленной вот только что лошадью ломового извозчика, предельно ясно — выпьет!